<Ответ В. Ермилову>

«Маяковский, — пишет Ермилов, — прекрасно видел и чувствовал новое отношение жизни к новаторству, чего, к сожалению, нельзя сказать о некоторых наших литераторах. Например, Ф. Человеков…», — делает Ермилов неожиданный переход, — так рассуждает:

(вставить вырезку)

Если бы Ермилов был честно заинтересован в поисках истины, он бы легко нашел ошибку в рассуждениях Человекова. Она содержится во фразе «в трагической трудности работы, в подвиге поэта, заключается, вероятно, причина ранней смерти Маяковского».

Нет. Поэзия не истомила Маяковского. Он погиб от частного, бытового случая, потому что «любовная лодка разбилась о быт», разбилась вместе со своим пассажиром. Это можно было бы вменить Человекову, и этого было бы достаточно, но не больше. Тогда упрек Ермилова можно было бы обосновать объективным, общеизвестным фактом. Я это сознаю и считаю поэтому, что для возражения Человекову следовало бы пригласить того же Человекова, поскольку, как мы убедимся в дальнейшем, Ермилов не может обеспечить серьезности, скромности и правдоподобия своего суждения, поскольку он слишком играет и вольничает словами, вместо того, чтобы употреблять слово лишь в том случае, когда оно является результатом мысли. Но Ермилов о мысли не заботится. Он не рассуждает, но декламирует. Он патетически произносит: «Маяковский прекрасно видел и чувствовал новое отношение жизни к новаторству». Это декламация, и Ермилов сейчас же поймет, о чем мы говорим. Видел Маяковский прекрасно, но чувствовал иногда скорбно и работал, было время, трагически.

Поэт Н. Асеев, друг Маяковского, знавший поэта несколько лучше Ермилова, написал об этом так:

Медленно, потому что движенью славы мешало «отношение жизни» в лице отдельных людей, вроде Немилова.

Это сказано трагически — «конец означает начало», — а не лирически.

Кто же сужал тропы, кто декламирует сейчас, вместо того, чтобы раскаиваться, кто желает во чтобы то ни стало жить, не желая жизнь соединить с небольшим хотя бы разумением и пониманием, кто до сих пор притворяется не имеющим отношения к своему прошлому? Кто лжет о своем прошлом или не понял уроков своего прошлого, — какое же у него будущее? Ответим за такого человека: его будущее станет подобно его прошлому. Если он не выучился, то он разучился, если он разучился — пусть не учит, ни теперь, ни впредь, никогда, пусть отойдет, как насмерть надоевший.

Асеев превосходно определил характер Немилова нашего времени. —

В этой своей статье В. Ермилов делает традиционную, ставшую шаблонной ссылку на «некоего» Ф. Человекова, чтобы доказать правильность своих прогрессивных взглядов и показать ошибочную ничтожность мировоззрения «этого» Человекова — «окрошки, в которой плавает и остаточек идеи Ф. М. Достоевского о том, что…».

«Маяковский, — пишет Ермилов, — прекрасно видел и чувствовал новое отношение жизни к новаторству, чего, к сожалению, нельзя сказать о некоторых наших литераторах. Например, Ф. Человеков…»

Определение «новое отношение жизни к новаторству» — пустое и отвлеченное, потому что если бы вся «жизнь» сразу хорошо и сразу приветственно относилась к новаторству, то само новаторство было бы неощутимым состоянием и физически ненаблюдаемым: новаторство есть разница одного с другим, а не равенство. Не следует писать столь поверхностно-традиционными словами о новаторстве. Что касается Человекова, то он, до некоторой степени, тоже способен прекрасно чувствовать «новое отношение жизни» к нему. Например, поскольку Человеков не новатор, то жизнь, в лице Ермилова, к нему относится плохо. Очевидно, следовательно, что к новаторам Ермилов относился и относится хорошо, приветственно и ободряюще, — тем более, скажем, к такому новатору, как Маяковский. Эту очевидность надо, однако, проверить, потому что очевидность бывает и образом истины, и покрывалом, стушевывающим ее, истину. Далее, в порядке обмена опытом и взаимного просвещения, мы укажем Ермилову, что новаторство, даже у нас и даже со стороны некоторых деятелей культуры, не всегда признается за полезное явление.

Поводом для рассуждения Ермилова послужила статья Человекова о Маяковском (журн. «Лит. обозр.», № 7). Мы здесь вынуждены привести то же место статьи, которое цитирует Ермилов. —

<На странице оставлено место для цитаты.>

Это написал Человеков. А Ермилов понял и объяснил его таким образом:

«Тут утверждается извечная трагичность новаторства… которая неизбежно ведет и к трагической жертве. Устанавливается «закон», в силу которого «люди» вообще всегда и везде «сопротивляются и борются с ведущими их вперед"… Трагичность новаторства выдвигается как постоянная, вечная норма, игнорируется тот факт, что наша действительность устанавливает новые нормы! Нашу литературу, которая пытается раскрыть новые закономерности, уводят…», и тому подобная, всем известная механическая запись на идеологической пленке.

«Извечная трагичность», «Нашу литературу… уводят», «Устанавливается закон», «Игнорируется тот факт» — эти слова, написанные не столь громогласно-шаблонно и примененные к делу, могли бы иметь смысл. Здесь же они бессмысленны, потому что Человеков писал только о поэте Маяковском, только о его одной поэтической и человеческой судьбе.

Ермилов же обобщает и растягивает чужую мысль, написанную по конкретному, единичному поводу, до масштабов «закономерности», и от этого в руках Ермилова чужая мысль уродуется, искажается, прежде чем он сам успел или захотел понять ее. Нельзя понять другого, если сам постоянно переполнен собственным благоприобретенным мнением, если постоянно имеешь железное намерение крошить любого, непохожего на себя, если прячешься в ложный вымысел от беспокоящего огня действительности.

Смерть Маяковского есть трагическое событие. Но лишь безумец или человек, срочно нуждающийся в перевоспитании, обвинит писателя, заявившего об этом общеизвестном событии, что данный писатель клевещет на современное советское общество, устанавливающее новые нормы, что этот писатель проповедует, дескать, необходимость и неизбежность жертвенной жизни, что он, в сущности, чуть ли не сознательный организатор трагической жизни и самоубийства как общей судьбы новаторов, что он возвращает нас к архивной теории о толпе и героях и прочей «окрошке» восьмидесятых годов.

Писатель Человеков этого не проповедовал. Он понимает, что не всякий человек способен пережить трагедию, а кто способен — тому не всегда бывают трагические обстоятельства. Трагедия нарочно никем не может быть организована. Понятно также, что там, где могут разбиться корабли, там же могут остаться невредимыми плавать щепки. Если Маяковский, в силу сложных и давних обстоятельств, поднял на себя руку, то молодое советское общество, полюбившее Маяковского задолго до его кончины, в целом здесь ни при чем. И нельзя, бестактно, как это делает Ермилов, объяснять слова Человекова о поэтическом подвиге и смерти Маяковского как попытку внедрить в современность ветхую теорию о фатальной, вечной трагичности новаторства и прочих вещей. Исторический процесс в нашей стране идет к тому, что трагические формы жизни перевоплощаются в другие формы, возвышенные и напряженные, но не бедственные. Ермилов же, возможно, полагает, что трагедия просто обратится в лирическую комедию, где новаторы и их противники объединятся на общей цветущей лужайке и будут там сидеть с дудочками в руках.

Повторяем, нельзя и ошибочно, во-первых, произвольно и бесконечно широко трактовать текст статьи Человекова, привешивая к этой статье собственные рассуждения Ермилова, и во-вторых, надо знать, что в новом обществе еще действуют и пережитки старого общества, и новое общество, поэтому, явление более сложное, чем простое плоскоидеальное отражение его образа в разуме Ермилова.

Если бы Человеков захотел воспользоваться методом Ермилова, то он мог бы сказать, что Ермилов сознательно ставит своего читателя в безвыходное положение. Вот что получается по Ермилову. — Если брать не вообще новаторство, а одного великого новатора Маяковского, о котором в точном смысле и идет речь в статье Человекова, то по Ермилову получается, что судьба поэта была исполнена наслаждения и непрерывного общественного успеха. Читатель вспомнит, однако, что ведь Маяковский застрелился. Читатель прочтет обильную литературу о действительной истории жизни и работы поэта. И тогда читателю станет ясно, что Ермилов пишет ради какого-то своего расчета, а не в расчете на истину. Далее. Зачем нужно Ермилову проецировать подвиг Маяковского (пусть в неверном изложении Человекова), проецировать судьбу поэта, умершего уже десять лет назад, начавшего свою работу до революции, на судьбу и положение современных, живущих и действующих сегодня, социалистических новаторов? Зачем потребовалась такая грубая аналогия Ермилову? Затем, чтобы скомпрометировать Человекова? — Это дело пустяковое. Тогда зачем же допускать и в мыслях то, чего не содержится в современной советской действительности — «трагичности новаторства», — да еще посредством навешивания своих мыслей на горб другого человека? Не есть ли это<т> обходной, тайный ход Ермилова средством для компрометации нового общества? — Вот что дает метод Ермилова в применении к нему самому.

Ермилов смутно понимает свою «левую езду» по бумаге и притормаживает блуждающий рассудок. Он декларирует:

<На странице оставлено место для цитаты.>

И далее: «От этой трагической возможности очень далеко до трагической нормы». Но разве Человеков говорил о «трагической норме», выводя ее из творческого пути Маяковского? И чего Ермилов так остерегается «трагичности», «подвига», «жертвы», — ведь это вещи совсем невредные для общества, если только совершать подвиги и приносить жертвы ради того же общества, ради лучших идей и дел прогрессивного человечества.

«Ведь новатору прошлых времен некуда было «прорываться», кроме будущего! — сообщает Ермилов. — Поэтому трудность работы и была трагической». Это уже просто бормотание, здесь мысль автора «прогуляла». Выходит, что если бы новатор прошлых времен мог прорываться в прошлое, то его участь не была бы трагической. Это возможно, но это был бы уже ермиловский новатор, рвущийся в прошлое и веселый.