<Наброски в тетради. 1929–1930>
Изобретатели и аварийцы
Один английский мальчик, по имени Ральф, работал в старину около цилиндра паровой машины изобретателя Уатта. Ральф сидел на деревяшке и открывал своею рукой кран, чтобы в цилиндр шла холодная вода и охлаждала там горячий пар. Пустив в машину достаточно воды, Ральф этот кран запирал и открывал другой, посредством которого из цилиндра выходила вода обратно. Теперь вода уже была горячей, потому что в ней растворился пар. Затем мальчик закрывал и этот кран и открывал третий, чтобы в цилиндр машины входил новый пар. Напустив пар, Ральф опять открывал первый водяной кран, потом второй, третий, снова первый и так далее, целых двенадцать часов в сутки одинаково. Поршень той старинной паровой машины поднимался вверх и опять опускался. Поршень, это диск, круглый как тарелка, и он действовал равномерно и скучно, потому что мальчик не давал ему покоя паром и водой. Однако и мальчик тоже работал однообразно, как поршень, вечно поворачивая краны то вправо, то влево. Но поршню было хорошо, он не живой, а чугунный. Ральф же был живой и [резвый], потому он целыми длинными днями грустил у машины. В первый месяц работы он пел песни, слышанные от матери еще тогда, когда он ел кашу из блюдца. Во второй месяц Ральф петь уже перестал и опечалился от тоски«В осеннее время шли по дороге…»
[Шли два красноармейца осенью по дороге, Силайлов и Нет-надный. Шли и горевали — как им дома быть.]В осеннее время шли по дороге два красноармейца, Силайлов и Нетнадный. Шли и горевали — как им теперь дома жить. В старину бы они обрадовались, что их отпустили из армии на родину, а теперь шли печально.
Когда они были в Красной Армии, то над ними небо гремело от движенья самолетов, [они ходили с музыкой мимо построек громадных заводов, учились тому, как нужно жить в классовом товариществе пролетариата и тому, отчего земля кружится, и помогали убирать хлеб с бедняцких полей] а здесь, в деревенской осени, небо было тихое и пустое, и сельские дворы стояли, каждый в отдельной загородке.
[Хотя и трудно, но торжественно и быстро, прошло время в Красной Армии. Много теперь сознавали Силайлов и Нетнадный, — отчего земля кружится и то, как нужно жить в классовом товариществе пролетариата, — и от разных знаний им люди и природа казались]
Силайлов и Нетнадный уж отвыкли жить в здешних местах и [не знали, как приступить] скучали по оставленным вдалеке, привычным товарищам
Ветер-пахарь <1>
В осеннее время шел по дороге отпущенный красноармеец Силайлов, а в лицо ему дул ветер. Силайлов с печалью поглядел на пустое деревенское небо, потому что когда он был в Красной Армии, то над ним небо гремело от движенья самолетов.— А пахать нечем!— сказал Силайлов, чувствуя, что ветер силен, а для пахоты лошади нету.
Мать Силайлова давно лежала в болезни и старчестве. Как покинул ее Силайлов два года назад, так и возвратился — мать все лежала на том же боку.
— Пришел, сынок? — спросила мать.
— Явился, мамаша.
[— Знать, не убили тебя на войне-то?]
— Ну возьми кашки сухой поешь — нечем тебя и угостить-то! Я вся плохая лежу.
— А зачем меня угощать? — сказал красноармеец. — Это я тебя должен кормить, а не ты!
— Да ведь теперь, сынок, люди говорят, что старым жить не полагается…
— Брешут твои люди, мать. У нас союз поколений: старый и малый — все одно, раз у них общий лозунг!
— Да, знать, так-то, сынок: тебе видней!
Вышел Силайлов на двор — нет на нем ничего. Сарая уже не было, его, наверно, мать [на хлеб променяла], один только бурьян растет, да плетень уцелел.
Вырвал Силайлов плетень, скатал его в громадный свиток и поволок кому-нибудь продавать. Выволок на улицу, а там уж нет никого, потому время было осеннее и вечер. Силайлов знал, что их деревня безлесная и холодная, плетень каждому годен в печку, но народ живет неимущий, — едва ли кто купит плетень. Есть на конце деревни зажиточные дворы, есть там два богатых ветряных мельника, но не хотелось Силайлову из Красной Армии идти к кулакам. Пусть уж лучше мать ест сухую кашу до завтрашнего дня, а завтра он накормит старушку.
Но ехал в тот час угольщик из города, продав свое жженое добро, и Силайлов спросил его:
— Дядь, почем уголья продавал?
— Чартак! — ответил черный человек из своего хворостяного кузова.
— Дядь, купи плетень! — попросил Силайлов.
— Он нам не гож! — отказался угольный мужик. — Он дюже сохлый, из него товара не нагорит, он сгорит.
— А ты его намочи!
— Не, — сказал угольщик.
— Ты, значит, не умеешь, — сказал Силайлов, — я бы сумел.
— На гривенник!
— Давай, — согласился Силайлов и, взяв деньги, поднял изо всех сил плетень в кузов. Угольщик поехал в свою дальнюю деревню, а Силайлов пошел в кооперацию за мягким хлебом для матери.
[Озимых зеленей мать не сеяла, и многие другие деревенские бедняки тоже оставили землю порожней до весны]
На другой день Силайлов узнал в сельсовете, что земля безлошадной бедноты стоит почти вся несеяная, потому что живой тяги нету, а брать лошадей из кулацкого класса, так у бедноты бюджета не хватает, — тем более, что кулачество берет теперь за пахоту наличными и без рассрочки.
— А что у вас есть? — спросил Силайлов.
— Ветряная мельница есть, и та сломатая, — сказал сельсовет.
— А культработа?
— Ее нету, только стараемся, — сообщил сельсовет. — Ждали — вот ты приедешь, вот Федька Нетнадный из морского флота вернется — тогда уж организуем полный актив!
— Эх вы, дяди-тетки! — обиделся Силайлов [. — Вы бы хоть безлошадную бедноту с одноконной середнотой соединили и хоть бы маленькую артель иль], и ушел в огорчении.
Надо бы давно еще соединить безлошадную бедноту хотя бы с одноконной середнотой, тогда бы и середняки получили машины и лучшие семена как колхозные члены, и бедняцкая почва была бы засеяна озимым хлебом. [Но теперь уж некогда устным способом развивать перед середняками пользу]
Однако, уже осень была на дворе и дул ветер над порожней бедняцкой землей.
[Силайлов долго глядел на сельсоветскую мельницу и гадал про себя какую-то мысль. Два крыла у мельницы были хорошие, а два худые, внутренние же передаточные снасти имели годное состояние. Отошед от мельницы, Силайлов постучал во все избы бедноты и повел за собой в сельсовет все девять человек, самых горюнов.
— Отдай нашей артели мельницу! — сказал Силайлов в совете.
— Бери, если]
Ветер-пахарь <2>
В 1922-м году председатель Воронежского Губисполкома тов. Новиков позвал меня к себе домой и сказал:— Вот что. На тебе эту деревянную машину, ты попробуй ее со своими техниками: годится ли она пахать!
Новиков передал мне модель сложной ветряной мельницы, высотою в пол метра. Я разглядел устройство машины. Самое мельничное рабочее колесо имело много лопастей, такие мельницы устраиваются в Америке. От главного вала шел вниз вертикальный, стоячий вал. А внизу, на площадке, устроен был барабан-лебедка. Эту лебедку мог вертеть стоячий вал. Верхний главный вал был еще сцеплен со стоячим валом коническими шестернями, и такими же шестернями передавалось движение на лебедку. Вся ветряная машина стояла на платформе, а платформа имела, как телега, четыре колеса.
— Заметь, — сказал мне т. Новиков, — во всей мельнице нет ни одного гвоздя и ни одной железной части, только — одно дерево.
Я заметил, что это — действительно правда. Где нужны были гвозди, железные скобы и всякие схватки — всюду стояли деревянные шипы, клинушки, чеки и различные поперечинки.
— А не рассохнется, не рассыпется? — спросил я.
— Нет, — ответил Новиков. — Что может выскочить, то закреплено насквозь, и с обоих сторон чеки вдеты. Железа у нас мало, вот я и сделал так, чтоб такую мельницу в каждом селе могли устроить…
Тот год у нас был трудный. Только что кончилась война с Польшей, а до нее была гражданская война и еще раньше — царская. Коней почти всех забрали на эти войны и там побили или изувечили. Нечем стало пахать землю под хлеб, а тракторов тогда у нас вовсе не было. Также не было у нас ни гвоздей, ни веревок, но были деревья, и то потому, что они сами росли. Значит, ветряная мельница Новикова была хорошо выдумана, что не требовала ни одной железки.
Лебедка во время действия ветряка должна вращаться и накручивать на себя толстую веревку, а на другой конец веревки будет прицеплен плуг. Раз мельница на колесах, то ее надо отвезти сначала на пахотное поле и там поставить. Ветер будет крутить крылья, лебеДка потянет веревку, и плуг станет тащиться и пахать силою ветра. А по мере пахоты мельницу следует понемножку продвигать.
У товарища Новикова было тягостное сомнение — не опрокинет ли сильный ветер его пашущую мельницу, а также не случится ли еще чего-нибудь скверного.
Про то и должны сказать свое мнение инженеры, с которыми я тогда работал.
В тот же день я передал маленькую мельницу Новикова своему товарищу — инженеру-механику, чтобы он испытал ее действие.
Нам надо было спешить. Посевы хлебов тогда были столь же важны, как теперь индустриализация. Лошадей в губернии существовало очень мало, бедняцкая земля лежала вовсе порожняя, — значит нужно немедленно найти любую силу, которая могла бы пахать. В случае успеха ветряной пахоты, мы бы могли быстро сделать сотни пашущих ветряков, а тогда нам каждый лишний гектар посева был дорог.
Инженер-механик целую неделю ходил с мельницей Новикова по степи и все пробовал ее работу, но никак не мог дать своего научного решения. Не стерпев, я взял у него мельницу назад и стал испытывать ее сам, вместе со своим другом-техником. Сильный ветер нисколько не опрокидывал мельницы, а только двигал ее произвольно, когда не нужно. Тогда мы приделали к мельнице якорь на веревочке, вонзали тот якорь в землю и тем держали всю машину неподвижно. Далее мы построили маленький плужок, прицепили его длинной бечевой к лебедке, и лебедка потянула плуг, а плуг стал глубоко корябать почву.
После того мы сосчитали, что когда пахарь-ветряк будет большим и настоящим, то нужно четыре лошади, чтобы его передвигать, а лошадей-то как раз и не было. Кроме того, ветряк тянул плуг только в одну сторону — к себе, а обратно, стало быть, нужно заносить плуг руками.
Поработав еще три дня, мы сделали в мельнице устройство, то есть передачу движения с лебедки на колесную ось, — с тем, чтобы мельница передвигалась самоходом, тою же силой ветра. Испытав это добавочное устройство, мы увидели, что оно — хорошо. Вся машина покорно, хотя и медленно, передвигалась даже против ветра. Стало быть, лошади нам никогда не нужны. А чтобы пахать в обе стороны — требовались две ветряных машины, иначе ничего не выходило. Один ветряк должен стоять с этой стороны пашни, а другой — с той, и работать попеременно: одна машина тянет плуг к себе, а другая только отпускает веревку; а затем начинает тянуть вторая машина, а эта только разматывает веревку с лебедки.
Через неделю мы построили в мастерской вторую, точно такую же, ветряную мельницу, — и вышли в поле на пробную пахоту. Наши мельницы сами ездили и сами пахали, мы же лишь управляли ими, присев на корточки.
Громко обрадовавшись, мы пошли к тов. Новикову, чтобы он узнал, что ветер есть пахарь и усердный труженик, а машина Новикова — покорна и хороша.
Однако, Новикова уже не было в городе. Он уехал в другое, далекое место на важную работу. Мы послали ему письмо, но письмо не нашло необходимого нам человека. С тех пор я навсегда потерял товарища Новикова.
Тогда мы сами стали заботиться о ветровой пахоте. Мы читали доклады в залах, где сидели агрономы, и показывали им машину Новикова, но агрономы в то время слишком любили лошадей и навоз, — однако хлеб нужно есть каждый день, а пахать было нечем; новые же лошади вырастут нескоро.
Агрономы говорили нам:
— Это — мечта. Кроме того, ваша машина не дает навоза, а лошадь дает!
Мы отвечали:
— Если ветер мелет зерно, то он может и пахать. Удобрять же поля можно и фосфоритами, которые у нас в Нижнедевицком уезде наружи земли лежат.
— А все-таки нам нужно конское поголовье, а не деревянные вертушки…
Осерчав на всех, мы стали заниматься машинным орошением огородов близ нашего города, дабы найти победу над засухой, ибо засуха часто приходила в наши поля, не пугаясь стариков-агрономов.
Мельницы-пахари долго стояли без нашего внимания, хотя мы их не перестали любить.
К тому времени мы начали постройку одной деревенской электрической станции. К нам в контору ходило много крестьян, и мы не заметили, как неизвестный жулик своровал наши мельницы.
И вот прошло много лет. Наши мельницы выросли, из моделей они стали большими и пахали землю в колхозе «Красный Мир». Я встретил своих знакомых ветряных пахарей нечаянно и сразу узнал их, хотя они были теперь громадными и рыли четырехлемешным плугом тяжелую степную землю. Войдя на платформу ветряного двигателя, я поздоровался с человеком в красноармейской шинели и узнал, отчего теперь выросли и пашут наши украденные мельницы.
«Два красноармейца в старых шинелях…»
Два красноармейца в старых шинелях идут по глухой дороге. Они печальны. Горы облаков над бедной плоской землей, заросшей бурьяном.Красноармейцы идут мимо тощей полоски ржи. Изо ржи вырывается жаворонок. Он поет и трепещет в вечереющем воздухе — над рожью, над красноармейцами, над всею низовою бедностью земли. Жаворонок— самая кинематографическая птица, потому что его трепещущее парение в точности повторяет его же песню. Красноармейцы, остановившись, глядят на жаворонка; затем вывертывают свои карманы с крошками и сыплют их наземь из своей бедности.
Худая деревня предстала возвращающимся красноармейцам. Это их родина.
Красноармеец Силайлов входит в свою избу. Его мать спит на лавке; она жует ртом во сне, а тараканы сидят у нее на лице и жуют ее. Согнав тараканов с материнского лица, как расчищают муть с воды, чтобы пить, Силайлов целует спящую мать. Мать не просыпается. Силайлов озабоченно трогает и изучает ее туловище. Дверь приотворяется: заглядывают и входят две загодя горюющие старушки. И еще три.
Силайлов усиленно будит мать. Она не просыпается.
«Она не евши», — говорят старушки. Силайлов снимает шинель, накрывает ею спящую мать и уходит.
На дворе стоит старый плетень. Силайлов вырывает его прочь, скатывает в свиток и несет куда-то со двора.
Внутренность избы крепкого середняка. Полно народу. Товарищ Силайлова, другой демобилизованный красноармеец — Коньшин, сидит угощается в кругу семьи, родни и знакомых. Входит Силайлов.
«Миша, купи плетень на топку!»
Коньшин встает и слушает товарища. Отец Коньшина досадно машет рукой.
«Оставь его, Миша, ему бог подаст!»
Силайлов сейчас же уходит. Михаил Коньшин пытается нагнать Силайлова на улице.
«Погоди меня, товарищ взводный!»
Силайлов, не оглядываясь на него, уходит с плетнем на спине. Коньшин останавливается в недоумении. Он видит, как фигура Силайлова идет дальше в ночном сумраке, как Силайлов подходит к освещенной избе близ ветряной мельницы и находится около той избы некоторое время.
Силайлов входит с караваем хлеба и корчажкой молока в свою избу. Изба его уже полна народу, — это старухи, худо одетые бедняки с жадными, внимательными, умными лицами и подростки. Мать глядит на сына, морщит лицо, не имея силы заплакать, и крестит сына. Сын приподымает ее и поит из блюдца молоком.
Достав затем чашку, он выливает в нее молоко из корчажки, крошит туда хлеб и начинает есть ложкой. Он приглашает есть и других; все вначале совестливо отнекиваются, но потом постепенно входят в участие и едят из одной чашки — молча и в голой избе.
Утро. Силайлов идет за водой к колодцу. Колодец против кирпичной избы. Крышка колодца заперта на замок. Силайлов поддевает колом крышку, срывает замок и достает воду. Из кирпичной избы выбегает тощий, яростный мужик — в чулках, в жилетке и с кнутом в руке.
«Мой колодезь, босота! Не сметь напиваться — сами копайте!»
Силайлов уже вытащил ведро с водой и пошел. Едкий мужик бежит за Силайловым и, догнав, бьет ногой по ведру — так что вода выливается.
Силайлов спокойно останавливается.
«Зачем? Я же у тебя десять весен батрачил!»
Мужик в жилетке выхватывает ведро и выливает остатки воды на землю.
«Чужой жидкости захотел, беспортошный класс? Пойди у Сталина напейся!»
Силайлов в мгновенном ожесточении дает мужику удар — и тот опрокидывается на голову, потом хватается руками за землю и идет некоторое время на руках, вниз головой. Затем мужик в жилетке спокойно встает и говорит Силайлову — почти что равнодушно:
«Видал? Мы и кверху ногами проживем, а тебя и ноги не удержат».
[Силайлов подходит к избе, на которой висит вывеска: «Комитет Крестьянской Общественной Взаимопомощи деревни Мчалово».
В Комитете сидит древний старичок, который режет хлеб на мелкие осьмушки и сверх каждого ломтя хлеба кладет ягодку и кусочек сахару.
Отпустив порцию Силайлову, старичок записал углем на стене: «воину — 1 норма».]
На краю деревни сидит на пеньке древний старичок. На груди у него висит самодельная вывеска: «Крестком». Старичок пасет полную корову. Около старичка стоит цыбарка с молоком и кружка. Силайлов подходит к старичку. Крестком-старичок испрашивает у Силайлова документы. Силайлов предъявляет их. Крестком, изучив через очки бумажки, черпает из цыбарки кружку молока, достает из кармана кусок сахару и подает всю эту пищу Силайлову. Силайлов угрюмо выпил молоко. Крестком вынул из-за пазухи разносную книгу и дал ее Силайлову расписаться.
«Макарий Пономарев работал на заводе…»
[Старик Пономарев работал на чугунолитейном и механическом заводе имени Дзержинского]Макарий Пономарев работал на заводе до тех пор, пока не стал стариком и не умер. Он двадцать три года был в кузнечном цехе молотобойцем и сердце его в конце концов остановилось от утомительной жизни. Это случилось в то время, когда на заводе ожидали первый паровой молот. Гроб Пономареву сделали в столярной мастерской завода бесплатно — такая льгота полагалась при капитализме всякому мертвому рабочему. Гроб понес домой сын Пономарева, тридцатилетний Фире, сам уже работавший слесарем десять лет на том же заводе. В воротах Фире обождал с пустым гробом на голове, пока паровоз осаживал на заводской двор две платформы с первым паровым молотом.
На следующее утро молотобоец Макарий Пономарев был закопан навсегда в глубину земли, а его сын Фире остался на заводе сиротой. И еще целых двадцать лет Фире работал на заводе без родни, пока уж совсем не обратился в усталого старика. За тридцать лет труда перед Фирсом, моим отцом, прошли целые поколения машин. Пришел паровой молот, изработался и умер. Вслед ему явился электрический, более работоспособный молот, и тоже успел износиться. Паровая машина несколько раз менялась на глазах моего отца — старинная золотниковая была удалена, на ее место стала клапанная, потом компаунд-машина, затем едкая быстроходная турбина. И все это безвозвратно удалилось. В одно утро явились на завод заграничные монтеры и занялись установкой маленьких электромоторов на каждом станке, а трансмиссии, по которым совершалась передача движения от паровой машины к станкам, были сняты вовсе. Мастеровые равнодушно следили за переменами: они не давали им лучшего заработка и не сокращали времени труда. Машины развивались, человек же был угрюм и неподвижен.
Когда мне сравнялось четырнадцать лет, а отцу пятьдесят, я был определен работать на этот же чугунолитейный и механический завод, где некогда истомился до смерти мой дед и теперь отец заканчивал свои жизненные силы.
[Меня привели в электрический цех и велели таскать]
[Был июль месяц, когда я вошел]
[В июле месяце отец привел меня за руку в электрический цех и]
[Тогда он привел за руку своего сына, четырнадцати лет]