Образ будущего человека

Чувство (или мысль) достигает высшей ценности, когда оно переходит в предчувствие, то есть в предвидение и, так сказать, в пророчество будущего. Мы говорим здесь о том чувстве, посредством которого действует писатель-художник, истинный инженер, то есть производитель новых будущих человеческих душ. Всякое искреннее, серьезное человеческое чувство всегда имеет в себе и предчувствие: например, распространенное чувство любви между мужчиной и женщиной, по убеждению самих любящих, «вечно», но если эта любовь достаточно глубока, то она же бывает и «грустна», потому что в ней же самой находится предчувствие ее окончания, хотя бы путем смерти. Этот пример — между прочим. Мы хотим сказать следующее: в современной советской литературе есть много чувства, изобразительной силы, живописи, даже мысль есть, но в ней еще мало предчувствия в указанном выше смысле, — того предчувствия, того ощущения будущего мира, которое питает разум и резко влияет на психологию и поведение человека.

Несомненно, что образ будущего социалистического человека в некоторой зачаточной форме существует уже сейчас, больше того — в скрытом и безвестном виде он существовал и в прошлом. Если бы дело обстояло иначе, то, во-первых, будущий, желательный нам, лучший человек вообще не мог бы произойти и, во-вторых, его нельзя было бы изобразить реалистическими средствами искусства (разве только мистическими, но искусство этих средств — пустое). Будущее находится в существующем, и чем более мы его, будущее, способны делать настоящим, тем будущее истиннее, действительнее, — тем исторический прогресс совершается выгоднее и скорее.

Обратимся к тем фактам, когда характер будущего человека проявлялся и проявляется в своей открытой деятельности. (Не надо думать, что будущее есть нечто совершенно несвойственное прошлому; если думать таким образом, то нет предмета для рассуждения и нет самого вопроса о будущем образе человека.)

В 1935 году, в Хиве, мы слышали сообщение об одной курдинке по имени Карагёз (по-русски: черные глаза — Черноокая). Ей было двадцать лет, когда она вышла замуж за китайца и уехала с ним через Синьцзян в южный, советский Китай как жена мужа, потому что ее супруг был оттуда родом. Карагез, говорят, была нежна и хороша собою: в хивинском оазисе ее помнили многие люди, — помнили не за то, что она ушла с мужем в Китай, а за то, что она была доброй, доверчивой, постоянно взволнованной собственным тайным воодушевлением: безмолвная, она походила на поющую, как говорил про нее узбек в чайхане.

Карагез сильно любила свою мать, уже умершую, и особенно бабушку Фатьму, прожившую около ста лет, которую Карагез в живых вовсе не видела, но она хорошо знала ее по рассказам матери и стариков. В Китае будто бы Карагез рассталась со своим мужем (что не в натуре Карагез и не в обычаях ее родины), служила нянею в приюте круглых сирот, оставшихся от красноармейцев, вышла снова замуж за многодетного вдовца и, по слухам, снова идет обратно на советскую родину — вместе с новым мужем, детьми, сиротами из приюта, стариками и старухами, со всеми бедняками того поселения, где жила Карагез, но она еще не дошла обратно — слишком далеко.

Душа ее движет ее жизнью, и Карагез действует без промедления, не себя приспосабливая к миру, но его к себе.

Бабушка Карагез, уже давно умершая, была человеком столь же драгоценным, как и ее внучка. Она родилась, вероятно, в начале девятнадцатого века и была в молодости наложницей (женой и рабыней) у одного богатого туркмена Сеида из-под Красноводска. Некоторые данные о биографии бабушки Карагез, Фатьмы, мы нашли у капитана Н. Н. Муравьева (брата декабриста А. Н. Муравьева), путешествовавшего в Туркмению и Хиву. Вот что он пишет: «На передовом верблюде сидела курдинка (то есть женщина из племени курдов). Фатьма, бывшая наложница отца Сеидова (Сеид — проводник Муравьева); она уже двенадцать лет была у него в неволе и, желая лучшей участи, просила хозяина своего продать ее в Хиву; но, получивши отказ, несчастная сия, подбежав к колодцу, сказала Сеиду, что, если он ее не продаст, то бросится в оный и что тогда за нее ни одного реала не получит. Отчаянный поступок сей заставил его согласиться на ее требование, и ее повезли. Что сия женщина переносила дорогой, почти невероятно; будучи едва прикрыта рубищем, она днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи; на привалах же пасла, путала верблюдов и еще пекла в горячей золе хлеб для своих хозяев». О дальнейшей судьбе Фатьмы существует лишь устное предание. В Хиве она была продана баю и работала на него долгие годы до иссушения тела, пока ее не выкупил какой-то пришлый, пожилой курд, взяв ее второю женой. В поливной сезон Фатьме бай поручал самую тяжелую работу: она вращала тяжестью своего тела чигирь (водоподъемное колесо). Из Хивы Фатьма хотела уйти обратно под Красноводск: ее надежда, что в хивинском оазисе жизнь для рабыни будет немного легче, не оправдалась. Она много времени ожидала случая бежать из Хивы, но не знала куда. Фатьма хотела даже вернуться снова к Сеиду, однако его караван больше не пришел из Красноводска. Тогда Фатьма бежала из Хивы к Усть-Урту, на печальную и бесплодную возвышенность в северной части Кара-Кумов; там эта женщина жила некоторое время в земляной пещере, питаясь тем, что находила в природе готовым, преимущественно корнями камыша. Ее случайно нашли кочевые туркмены и почти насильно доставили в Хиву, потому что Фатьма была хотя и совершенно одинокой, ослабевшей, но не хотела снова знать рабства. В Хиве ее наказали, стали мучить разрушающей, вечной работой, — однако Фатьма не переменилась; она опять глядела глазами вдаль, слушаясь лишь своего инстинкта жизни, которая должна быть свободной и счастливой. Вышедши замуж за курда, бывшего раба, Фатьма едва ли узнала облегчение своей доли, потому что бывший раб — худший господин. Но все же как человек большого и глубокого сердца Фатьма полюбила своего мужа — другого выхода у нее не было: ведь мир вокруг нее был тьмою и пустыней и жизнь некуда было больше истратить, кроме семьи. Солнце будущего социализма еще не взошло, согреться человеку можно было лишь у домашнего очага, у этого слабого тепла. Фатьма рожала мужу детей до старости, и когда уже не могла рожать — еще терпеливо жила многие годы, словно томясь и ожидая чего-то, а затем умерла.

В судьбе покойной Фатьмы есть сила будущего человека: она хотела быть свободной, она хотела существовать как личный, отдельный человек. Как бы человек ни хотел применить свою жизнь, прежде всего ему необходимо обладание собственной жизнью, если же ею, его жизнью, владеют другие люди, то есть человек не свободен, то он бессилен не только применить свои силы с благородной целью, но и вообще как личность не существует: существуют те, кто владеет невольником. Но что же такое свобода? — Прозаически говоря, это полное отсутствие или наименьшая степень нормы эксплуатации. Определяя проще, это возможность употребления своих производительных, творческих сил на собственное развитие совместно с тем коллективом людей, с обществом и родиной, в котором живет человек.

Историю Советского Союза можно определить как прогрессивное, нарастающее освобождение человека, завершенное теперь новой Конституцией, фактически возлагающей всю ответственность за дальнейшую судьбу всемирной истории на свободного, социалистического человека. И поэтому в будущем — близком и далеком — чувство свободы останется признаком, мерой человека, непременной чертой его души, характера и поведения.

В истории жизни Фатьмы и ее внучки Карагез есть одно особое достоинство. Карагез, уже советская женщина, имея полную личную и общественную свободу (о чем почти сто лет тщетно томилась Фатьма), обратила свободу не на служение своему удовольствию или наслаждению, а на цели дальнейшей борьбы, объединения человечества и освобождения еще несвободных. Из хода событий, из течения истории жизни отдельных людей, таким образом, выясняется, что свобода — это общественное чувство, и она применяется вовсе не в эгоистических интересах.

На примере жизни Фатьмы мы могли заметить, как уже одна сильная воля к освобождению делает человека устойчивым, терпеливым, почти непреодолимым; может быть, и тайна ее долговечности, вопреки рабскому губительному труду, именно в этом. Свободная Карагез, наша современница, обладает не меньшей силой, хотя она лишь рядовая советская женщина, а ее бабушка была все же исключением. Такое свойство Фатьмы и Карагез — свойство быть свободным и освобождающим, свойство быть непобедимым даже рабской судьбой (история Фатьмы) — есть само по себе могучее вооружение современного человека против фашизма, и в то же время это резкая, характерная черта будущего человека, даже того, который будет жить после нас через тысячу лет. Дай ему бог, чтобы он, этот наш тысячелетний потомок, не прожил того морального наследства, которое нажила для него бедная Фатьма в безлюдных Кара-Кумах.

Мы хотим этим сказать, что мы любим образ будущего человека, обеспечиваем его совершенство своей работой и жизнью, но вместе с тем и понимаем его ответственность так же, как мы понимаем свою ответственность. Бесследно истлевшие кости рабыни Фатьмы для нас незабвенны; близкая историческая необходимость освобождения всех людей от классового и взаимного угнетения жила в этих костях в виде чистого, героического, пусть даже бессознательного, стремления к выходу из своего положения, в виде уверенности, что на свете есть такой выход или он может быть найден. Вот какое было предчувствие у этой давно скончавшейся рабыни, — хотя чувство ее жизни питалось действительностью, а действительностью ее было рабство и труд, об истощающей напряженности которого мы теперь уже не имеем представления…

Художественная литература имеет дело с силами и тенденциями человеческой истории, когда они уже находятся в человеке в качестве чувства или мысли. Однако это совсем не значит, что за изображение какой-либо исторической тенденции нельзя приниматься прежде, чем эта тенденция сама по себе не превратится во «внутреннее чувство». Наоборот, — можно и должно, потому что нет таких истинных исторических сил и тенденций, которые бы одновременно не содержались в качестве мысли, чувства или предчувствия внутри человека: в воздухе история не живет.

Мы осмеливаемся даже считать, что лучшая литература это та, которая еще не вполне ясные перспективы развития человека делает ясными и конкретными для всех, которая влечет человека вперед, а не только живописно изображает и констатирует его. В самой констатации, в статичной живописи очевидного еще нет выхода из положения и нет утешения для читателя. И далее — наверно, нетипичная для своего времени и для своего окружения Фатьма по существу есть типичный, классический образ освобождающейся женщины-рабыни. А ведь ее жизнь была основана не на всеобщей закономерности, не на «очевидном» факте, а всего-навсего на «предчувствии» необходимости свободы, только на этой тонкой и — для времени Фатьмы — непрочной «тенденции».

Существует такой совет или положение для художника: создавайте образы своих героев, которые были бы типичны и действовали бы в типичных обстоятельствах.

Это гениальное указание Энгельса у нас иногда толкуют натуралистически, но настоящий художник не может принять натурализм как руководство к творчеству. В действительности указание Энгельса разработано самим Энгельсом очень детально, и оно не что иное, как обоснование социалистического реализма; вкратце точку зрения Энгельса можно изложить следующим образом: типичное впоследствии — не бывает таковым вначале: типичное рождается из единичного, иногда из исключительного случая (но не из случайности), и не может быть для него поэтому еще и типичных обстоятельств.

Задача художника здесь в том, чтобы увидеть в редком и исключительном явлении будущий, имеющий историческую возможность распространиться, тип человека — и оценить встретившуюся, хотя бы и эффектную, случайность как пустяки. Возьмем один лишь пример из общей действительности. — Стаханов был вначале лишь исключительным человеком, теперь — это распространенный образ советского рабочего. Если бы художник задумал изобразить до Стаханова «типичного рабочего в типичных обстоятельствах», он бы ошибся еще прежде, чем его рукопись была бы окончена. И больше того, если он сейчас пожелает написать советского рабочего, основываясь на материале стахановского движения сегодняшнего дня, художник опять ошибется, потому что он не сумеет тогда опередить своим воображением творческий прогресс целого народа, — но именно такое усилие и требуется от воображения и жизненного опыта художника; только это усилие и даст наиболее благотворный результат.

Мы считаем, что положение о «типичном в типичных обстоятельствах» следует понимать таким образом: пусть писатели-художники создают типичное из нетипичного, из самой глубины действительности, и пусть их герои действуют в своеобразных, а не типичных, обстоятельствах. Конечно, здесь больше риска, но зато и больше надежды на создание образа будущего человека; ведь тогда, по мере жизни произведения, действительность станет проверять его своим параллельным ходом: и нетипичное превратится в типичное, и своеобразные обстоятельства обратятся тоже в типичные. Тут уже это определение будет иметь буквальный смысл и означать победу автора. Именно на таких путях стоит делать попытки открыть образ будущего, лучшего человека. Вспомним, сколько раз совершались современными писателями огромные усилия, чтобы изобразить досоветского интеллигента. И не вышло почти ничего, потому что они искали «типичного» там, где сам «тип» отсутствовал и не хотел находиться; точнее говоря, в этом «типе» уже не было исторической силы, а где ее нет, там искусство беспомощно. А между тем физически этот тип существовал, и он даже действовал в «типичных обстоятельствах».

Нет ничего легче, как создать фантазию о будущем человеке, изобразив его либо всемогущим технологическим существом, окруженным универсальными покорными машинами (со знаменитыми «кнопками управления»), либо существом, достигшим полного морального «совершенства» — после овладения элементарными природными стихиями, после некоего «всеобщего насыщения» и омоложения организма (путем, скажем, переливания крови или неизвестных пока методов ВИЭМ). Нет более скучного, более ненужного литературного героя, чем этот упомянутый. Но его все же следует описать в сатирическом произведении, чтобы раз навсегда умертвить этот тип «будущего человека» и заказать к нему дорогу другим.

Истинный будущий человек — это победитель мирового империализма и фашизма, и нужнее его сейчас никого нет и долго еще не будет… Этот человек не только будущий — он уже существующий, и он не нуждается в специальном литературном открытии. Но он нуждается еще во многом — для того чтобы победить фашизм. Мы говорим, в данном случае, не про материальное вооружение (хотя без него победить фашизм, конечно, нельзя). Мы говорим про утешение, про воодушевление, про воспитание такого человека, чтобы он мог держаться в жизни и бороться, пока не наступит время его победы. Мы имеем здесь в виду, главным образом, не советского человека, а жителя, трудящегося за рубежом. Враждебные, смертельно-угрожающие силы сделали его жизнь похожей на рост дерева в камне, где-нибудь на скале над пустынным и темным морем. Его рвет ветер и смывают штормовые волны, но дерево должно противостоять гибели и одновременно разрушать камень своими корнями, чтобы питаться из самой его скудости, расти и усиливаться — другого выхода ему нет. Оно должно преодолеть и ветер, и волны, и камень: оно единственно живое, а все остальное мертвое.

Будущий человек растет и вырастает самостоятельно; литература только может ему помочь в его работе, в накоплении им душевных и физических сил, — или не помочь. Но для того, чтобы открыть и написать образ будущего, высшего человека, — надо оказать ему содействие произойти в действительности. А содействовать происхождению нового человека невозможно, если писатель сам не будет иметь тех же сил, которые он закладывает в душу своего героя.

Раньше, вероятно, было легче быть писателем. Не знаем. Может быть, прежде не стоял вопрос о спасении самого человеческого рода, и ежедневно, в обыденном порядке, не гибли тысячами женщины, старики и дети.

Однако возникает вопрос — каким же именно, в своем конкретном виде, должен быть образ будущего человека, чтобы он способен был унаследовать социалистическую революцию и продолжить далее великую историю трудящегося человечества. Этот конкретный образ будущего человека поддается изображению только средствами искусства, в форме художественного произведения, а не в форме статьи.