От хорошего сердца
Авдей Васильевич любил свою жену и своего сына. Они его тоже раньше любили, но в последнее время перестали любить. Поэтому Авдею Васильевичу жить в своей избе на старости лет стало скучно. Ему было уже семьдесят лет, но он никому не говорил про свою старческую слабость и работал в колхозе — и зиму, и лето.
Сын Авдея Васильевича давно вырос, поженился, потом овдовел и уже сам стал стареть, но как родился, так и жил с тех пор вместе с отцом и матерью в одной избе, а разделяться не хотел, да теперь уже и поздно было. Старая жена Авдея Васильевича, Авдотья Захаровна, была доброй, работящей крестьянкой; она любила свое семейство, свой двор и свою избу, построенную ее дедом сто лет тому назад, а больше она ничего не любила. И мужа своего, Авдея Васильевича, она уважать перестала за то, что он на старости лет стал, по ее словам, разбойником.
Действительно, недавно Авдей Васильевич тайно унес из дому новую лампу. Лишь через неделю Авдотья Захаровна доискалась правды. Оказывается, старик унес лампу на конюшню: там, стало быть, лошадям жевать было темно. На первое время Авдотья Захаровна стерпела такой убыток в хозяйстве: она думала, что, может, ее старик опомнится и больше не будет уносить добро со двора.
Авдей Васильевич, однако, не угомонился. Он разобрал деревянную пристройку у избы, которая служила кладовой, и увез на санях все доски куда-то в глубину колхоза, и сложил из этих досок общественную уборную. Авдотья Захаровна была в тот день в районе на базаре; она вернулась вечером и увидела в доме разоренье: кладовки не было, все добро, что хранилось в ней, теперь лежало наружи. Там находилась единоличная соха, сундук с ветошью, тележный передок на деревянном ходу и разные предметы, на которых уже не было лица от давности, так что неизвестно, что это такое было. Но Авдотья Захаровна это добро берегла: может, понадобится ей, думала она, может, свет обратно повернется, и тогда соха опять нужна будет.
Она сразу догадалась, кто тут разбойничали, и сердце ее ссохлось от горя.
— Ты-то чего глядел! — упрекнула сына Авдотья Захаровна. — Ты видишь, отец твой полоумным стал, ты бы его окоротил и вожжой связал!
— Он мне отец, вязать его не полагается, — ответил сын, — и вожжей у нас нету...
— Не полагается! — сказала мать, села на крыльцо и заплакала. — А разбойничать при советской власти полагается? Разве тут станешь сроду зажиточной, когда из дома старик все тащит!..
Авдей Васильевич воротился в избу к ночи.
Авдотья Захаровна сначала ничего ему не сказала, но потом промолвила:
— Чего не евши спать разбираешься? Поужинай, пропащий человек.
Авдей Васильевич промолчал и покорился: сначала поужинал, а потом улегся и, засыпая, старался не храпеть.
Через два дня со двора пропала деревянная лопата и заодно с нею вилы.
— Должно, от снега на скотном дворе отгрестись хотят, — подумала Авдотья Захаровна, — а потом навоз на огород возить почнут. В своем-то, в казенном инвентаре нехватка да негладко, вот они и тащут чужое руками моего дурака... Их, да и что ж это творится, непостижное такое!
Она пошла жаловаться к председателю. Председатель, Петр Савельич, выслушал Авдотью Захаровну, погладил бороду и сообщил:
— Колхоз наш не в нужде живет. Мы не просили твоего мужика добро свое к нам таскать. Это он от усердия делает, от хорошего сердца. Мы ему тут не остановка — пускай ревнует общее дело, раз у него передовое сознание есть.
Авдотья Захаровна, послушав председателя, решила про него: «И этот такой же разбойник, как и мой, либо вовсе на ум слабосильный». И она сказала председателю:
— У моего-то старика сознание? Какое ж у него сознание, когда у него один колхозный пережиток — только всего и есть в голове!
— Колхозный пережиток! — задумчиво произнес председатель. — Вот нам он дороже всего и есть, этот колхозный пережиток!
Авдотья Захаровна поглядела на этого человека и подумала про него: «Ну что с ним говорить, когда он не своим умом живет, когда они все как бешеный, непутевые стали!»
И она ушла ко двору, решив, что лучше ей закрыть глаза и умереть.
С Авдеем Васильевичем она перестала разговаривать, и старик тоже ничего не говорил жене, а сидел молча, задумавшись, когда являлся домой от колхозных трудов.
— О светлой жизни, что ль, думаешь? — спрашивала наконец Авдотья Захаровна.
— А то о чем же? О ней, конечно, — соглашался Авдей Васильевич. — И ты тоже о ней думаешь. Только у тебя светлая жизнь во тьме: в кладовке, что век стояла без надобности, в чулане, в сарае да во дворе с лопухами...
— И то, и то! — осерчала Авдотья Захаровна. — Ишь ты, ишь ты, светлый какой! Лампу свою в чужое место унес...
— Я не светлый! — сказал Авдей Васильевич. — Я так себе. Прожил вот век в дворовой загородке, вся душа сопрела, только теперь оживать начала...
— Уж не в колхозе ли? — попытала Авдотья Захаровна.
— Ты не трожь меня, старуха! Я со всеми милыми людьми хочу теперь славной жизнью пожить! — зашумел Авдей Васильевич.
— Живи, живи, — сказала жена. — А я уж лучше к сестре век доживать поеду...
Вскоре, когда Авдей Васильевич унес со двора мешок под семена, Авдотья Захаровна уехала к родной сестре в район. Она задумала там гостить до самой своей смерти.
Но смерть к ней не пришла, а сердце, привыкшее к дому и семье, соскучилось, как ни старалась Авдотья Захаровна перетерпеть свою тоску. И хозяйка к исходу весны воротилась в родную деревню.
Над старой, любимой избой висел на ветру красный флаг, а в избе помещались теперь детские колхозные ясли.
— Ишь что наделал мой пережиток! — загорела Авдотья Захаровна. — Отлучись тут из избы — и погостить-то нельзя, некогда прямо!
Незнакомая тетка, вроде как городская, важно вышла из избы с красного крыльца, будто она там была уж давно хозяйкой.
— А где же мой Авдей Васильевич-то? — спросила ее Авдотья Захаровна.
— Какой Авдей Васильевич? Пережиток, что ль?
— Ну пережиток, — согласилась Авдотья Захаровна. — Хоть не тебе бы его так называть, тебе бы нужно в ножки ему поклониться, он у меня первый колхозник в деревне, он и добро и душу — все народу взаймы отдал... А ты говоришь — пережиток!
Чужая тетка смолчала.
— Авдей Васильевич нынче в председателях ходит, — сказала она. — Он на дальнее поле пошел, а сын у шорника в помощниках работает.
— Вы избу-то мою долго пачкать будете? — спросила Авдотья Захаровна.
— До осени, матушка, — ответила тетка.
Авдотья Захаровна ушла на околицу, в чистое поле, и первый раз, за всю свою памятную жизнь, сидела на траве свободная, без думы и заботы о дворе и хозяйстве, и слушала, как поют жаворонки в туманном, влажном, согревающемся небе. «Ведь это в яслях городская тетка работает, — нечаянно подумала Авдотья Захаровна, — она небось харчи тратит зря — неумелая, видать». Потом она опять сидела в безмолвии теплой природы, и ей стало обидно, что столько времени она в деревне не была, а о ней здесь и не вспоминали — все делами заняты. Тут помрешь, похоронят и пожалуй сразу забудут: у каждого другой заботы в сердце много, вся она не помещается.
Авдотья Захаровна вернулась к своей избе. Прежняя тетка вышла наружу с цинковым ведром и выплеснула из него что-то на землю. Авдотья Захаровна подошла, нагнулась и рассмотрела, что осталось на земле. Там были остатки супа с перловой крупой. «Вот они, трудодни-то наши, как в землю обратно впитываются! — подумала Авдотья Захаровна. — Да что ж это творится такое!»
Дождавшись мужа, Авдотья Захаровна велела ему нанять ее кухаркой в детские ясли.
Авдей Васильевич решил не сразу, сначала он подумал.
— А угодишь нам? — спросил председатель. — Я взыщу, если что, с одного родного как с двоих чужих.
— Ишь ты, пережиток какой, испугал меня! — рассерчала Авдотья Захаровна.
Авдей Васильевич улыбнулся.
— А до коей поры работать-то в колхозе будешь? Ясли до осени, а тогда как?
— И тогда я не вредная буду, — сказала старая крестьянка. — Я до той поры у вас поживу, пока народ мне все не отдаст, что взаймы взял, — и лампу, и кладовую, и вилы, и избу, и тебя, старика-пережитка, и еще сверху добавок положит. Вот тогда мое сердце целиком успокоится, а дотоле у меня душа не на месте будет...
Авдей Васильевич поглядел на свою старуху.
— С осени десять новых изб класть начнем. Так общее собрание порешило, и нам тоже новую избу велели класть. Лес уж занарядили, жду только времени, когда народ посвободней станет.
Авдотья Захаровна посчитала в уме, что это будет, и сказала своему старику:
— Ну уж ладно... Нам старой кладовки не нужно, если всю новую избу даром сложат. Знать, и мне пережитком пора настала быть!
И они по привычке пошли к своей избе, где были теперь ясли.
— Пойдем, я тебе ужин сготовлю, — сказала Авдотья Захаровна. — Соскучилась я в гостях.