М. А. Платоновой
14 июля 1927 г. Москва
Маша!
Получил два твоих письма. В воскресенье в Крыму был шторм. Я беспокоился и послал тебе телеграмму с оплаченным ответом, но пока нет от тебя ответа.
Мое письмо к тебе было простое, а не противоречивое. Я очень далек от зависти, обиды, которую кто-то будто бы мне нанес здесь, и т. д. Это всё неверно. Хвалят меня не по кабакам, а в таких местах, как Совкино. Председатель Шведчиков прочитал мою книгу (ему дал ее Бляхин) и говорил со мной.
Затем хорошо отзываются сценаристы (Берроуз и Пушас — ты их не знаешь). Воронский, «Нов<ый> мир», писательская орда из «Мол<одой> гвардии» и т. д.. В кино мне говорят, что я смогу стать большим сценаристом, и как только приедет из Л<енин>града Эйзенштейн, то меня познакомят с ним. Воронский назвал вещь первым образцом беспримесной пролетарской литературы. — Никакого комханжества и комлакейства нет, вещь очень резкая, твердая и даже несколько излишне спрессована, — сказал он. К сожалению, он власть потерял. Завтра — <в> пятницу — иду к нему в «Круг». Вчера подписал договор с «Мол<одой> гв<ардией>» на 900 р<ублей>: во вторник что-нибудь получу.
Во вторник же выезжаю к тебе с поездом в 8 ч<асов> 25 <минут> вечера. Наверно, в четверг тебя увижу. Я буду рад и счастлив, если ты встретишь меня в Симферополе.
Милая моя, зачем ты меня не хочешь понять? Я не под настроением пишу тебе письма, и в них нет загадок. Мое отчаяние в жизни имеет прочные, а не временные причины. Есть в жизни живущие и есть обреченные. Я обреченный. Кто меня мог так обидеть? Маша, мне нужна ты, а не женщина вообще. И если тело, то тоже твое — <…> я, наверно, очень сжился с тобой в половом отношении. Но это всё же второстепенное по сравнению с тем, что я без тебя никак не могу писать — теряю вдохновение, выражаясь вульгарно. Да, ты права, что надо писать для себя. Халтурить я совсем не могу. Но мое горе и мое счастье в том, что я пишу для себя и для тебя. И потом, писать могу, когда ты рядом живешь. Душа должна быть верна себе и спокойна, а в такой тревоге, в какой я живу без тебя, она бесплодна.
Ты говоришь, где меня хвалят. Муся, ведь это чепуха. Хотя мне говорил Молотов, очень скупой на похвалы ко мне человек (в педагогических целях), что над «Епиф<анскими> шлюзами» плачут. Это глупость, конечно.
Сейчас только звонили из Совкино (отрывали от письма), чтобы завтра я зашел поговорить о сценарии из жизни сектантов. Дадут денег вперед — буду работать, а иначе откажусь. Ты удивлена, почему меня отовсюду «гонят». Мария, у нас в Центросоюзе сокращают сразу
1000 р<ублей> получу в июле и августе. Остальные 1300 р<ублей>, в октябре. Затем 450 р<ублей> по «Сокр<овенному> чел<овеку>» в сентябре. Разве так необходимо и выгодно служить.
Может, с Совкино что выйдет. Разумно ли сидеть по
На роман дал план. Он понравился.
Меня больно уязвило то место в первом письме, где ты говоришь о Пироговой. Неужели, если я правильно понимаю, ты заплакала, что твоя подруга — жена богатого начальника верфи? А ты, дескать, жена босяка. Милая, «начальник верфи» — это должность, а не достоинство человека. Это всего-навсего служба. И я бы мог быть не меньшим. Неужели женой поэта быть так низко, что стоит завидовать жене бюрократа. Наверно, тут дело в другом — твоя старая, неизвестная мне любовь оказалась.
Вчера послали с Валентиной тебе костюм.
Гюлизар я сам придумал (кто мне мог советовать?) Мне казалось, что ты в этой роли будешь лучше. А роль Гюлизар теперь большая. Но пока ничего еще нет — с Совкино, я тебе писал, затяжка. Приеду — расскажу. И т. д.
Вырезок еще нет — литературная Москва отдыхает. В августе начнут съезжаться — вот тогда. Да это неважно.
В четверг я буду целовать тебя в Симферополе!
Приедем в Москву — снимем на август дачу. Как мне легко, когда я пишу тебе письмо. Ты как атмосфера для моего душевного дыхания — уехала, и мне нечем дышать.
Изменишь мне, оставишь меня — всё будет кончено, и я не встану тогда.
Мне скучно без тебя в Москве, как в Тамбове. Я не знаю, куда девать себя. Хожу купаться в купальню, сижу в нашем скверике на Театральной — но всюду — скучно.
Какие мотовелогонки? Ни разу не были. Еще странно: почему ты до
Маша, если правда, что ты сможешь полюбить меня, когда я стану лучшим, то я благодарен и за то. Но ты говоришь, ты жалеешь, что я не нужен тебе буду, когда надорвусь. Тогда «дряхлость будет верностью». Ты жалеешь, что тратишь молодость на перевоспитание такого хулигана. Я постараюсь, чтобы ускорить это дело и доставить тебе быстрое счастье, сколько оно зависит от меня. Но не надо жалеть меня, хотя я люблю твою теплоту. Сопьюсь, окоченею и выброшусь с четвертого или шестого (обязательно четного: иначе не умрешь) этажа. Это будет несомненно. Надо ждать удачного часа и копить в себе горе. Как хороши слова «вечная память» и навсегда уставшее сердце.
Вчера я нечаянно задремал с книгой в 7 вечера. И сквозь сон слышу на улице слепого гармониста. Он играл что-то похоронное, но очень хорошее. Я давно не слышал никакой музыки.
Скажи Тотке, что опустел без него наш бедный дворик и в убыток торгуют ларьки — нет главного покупателя. Я буду рад, если ты зажмуришься и будешь только здороветь. Не волнуйся там, Маша, — тебя предадут твои ухажоры, а Тотка пойдет беспризорным. Я не регистрирован с тобой, но я тебе муж, а Тотке — отец. Подожди меня — пройдет несколько дней, и я буду сжимать тебя в своих объятиях.
Если бы знала меня настоящего — ты бы была довольна.
Скоро буду. Поговорим и отдохнем немного. Привезу лучшую книжку — я ее выбрал в типографии для тебя.
Этой осенью выйдут у меня еще 3 книжки, а с «Епиф<анскими> шлюзами» — 4.
Целую твои соленые губы и ласкаю милую грудь.
Обними Тотика — и прощай до близкого хорошего дня.
Твой Андрей. 14/VII.