М. А. Платоновой
19 июня 1935 г. Москва
Москва, 19/VI.
Здравствуй, Муся, Муза моих рукописей и сердца.
Ты действительно моя Муза во плоти. Как мне трудно (внутренне трудно) без тебя; если бы я знал, что мне придется так тосковать без тебя, так болеть, я бы не пустил тебя. Без тебя мне не дышится. Я ничего не скрываю от тебя, — даже не знаю, как дожить до того дня, когда я тебя встречу в Москве. Дорогая Муза, — давай я тебя буду звать всегда этим именем, я нашел для тебя подходящее определение лишь на 14 году супружества. Это именно так. Я не могу поручиться, сумею ли я тебя дождаться, не заболев.
Извини меня за назойливость любовника, но вторая молодость моя, вторая весна далеко не кончилась, — та, которая началась в феврале. Она, может быть, лишь начинается, эта весна, и она причиняет сердцу такую жестокую боль, что ни работа, ни сон меня не берет. Засну, и вижу тебя во сне рядом, сжимаю тебя, а это сбившееся одеяло. Эта постоянная галлюцинация замучила меня, нервы расшатались вдребезги, я, вероятно, безболезненно не дождусь тебя. Сегодня залил простынь и свое белье семенем, причем в ужасном количестве, и не вставал, пока Валя не ушла, тогда я вымыл, как мог, под краном, а белье себе надел другое из чемодана.
Наверно, я расшатаюсь совсем. Если я тебя буду когда-либо и почему-либо лишен надолго, я кончу сразу жизнь. Ведь это смешно, —
Милая моя, помни о том, кто тебе предан будет до последнего дыхания, кто, может быть, и умрет из-за тебя, из-за этой странной, «старинной», вечной любви. Ни друг, ни работа, никто не заменит мне мою Музу, живую Музу, тебя, дорогая девочка. Я рвался к тебе, ходил в издательство, на фабрику и т. д. — хотел денег. Редактор Колесникова больна, второй месяц в больнице. И когда я кончу для них рукопись, то деньги получу не раньше, как выздоровеет эта Колесникова и, т<ак> сказать, завизирует рукопись, что она хороша. А когда это будет! Разве я дождусь? То же на фабрике (кино). В лучшем случае деньги будут в середине июля, — тогда поедем, м<ожет> б<ыть>, все вместе куда-нибудь. Не на юг, а хоть в псковскую деревню, я буду так счастлив быть с тобой.
Муза, возвращайся ко мне, не ожидая конца твоего срока, мне очень тяжело. Божинский и Ник<олай> Мих<айлович> советуют мне заняться лечением и отдыхом; я изменился с тех пор, как ты уехала. Но тресту я должен, работы еще много, — как же я поеду, все подгоняют — давай скорей. А как я могу скорей работать с таким сердцем, когда оно думает лишь одно. Все видят, что я нездоров, но причина неизвестна. Впрочем, иногда люди догадываются правильно, но трудно сказать громко всем: «Товарищи, я сильно болен оттого, что слишком сильно люблю свою жену и ее нет со мной. И эта болезнь труднее, мучительней чумы!»
А на самом деле это так.
Я не знаю, что тебе, как тебе сказать об этом. М<ожет> б<ыть>, это всё смешно для тебя и ты там живешь своим веселым способом с мужчинами. Ты не хочешь мне написать, одно это уже показывает твое хладнокровие, твое равнодушие ко мне. Так сделай что-нибудь сразу самое тяжкое для меня, а я всегда пойму свой выход. Как чудно́ жить с таким сердцем, как у меня, — это, наверно, глупо со стороны. Человек всё больше и больше влюбляется в свою жену. До чего ж это дойдет! Как будто дело идет не на возраст, а на юность.
Как бы я хотел любить тебя легко, беззаботно! Нет, я люблю тяжко. Помнишь хорошие слова:
«Ты любишь горестно и трудно».
Оттого и моя литературная муза печальная, что ее живое воплощение — ты — трудно мне достаешься.
Когда ночевал Жорж и вечером еще пришел Келлер, они упросили меня читать. Я им прочел кое-что из «Счастл<ивой> Москвы», они удивились этой горести и трудной радости, духом которых проникнуто сочинение.
Ну приезжай ко мне, к нам домой.
Напиши же мне. Перевел сегодня по телеграфу сто руб<лей>. Извини, что мало. Сколько нужно, сообщи, я как-нибудь достану. Для тебя я сделаю всё. Не забудь брать билеты в Москву. Я жду вас и считаю дни. Целуй и береги Тошку, я скучаю по нем, скажи это ему, пожми ему руку за меня, поцелуй в лоб.
Вспомни обо мне, ведь ты так бываешь нежна и чутка, что тоскуешь о мертвой черепахе. Я тоже сейчас одинок и скучен, как наша черепаха, когда она была живая.
До свидания, милая теплая моя.
Я люблю тебя вечно и верно.
Андрей.