Против халтурных судей

Ответ В. Стрельниковой

В «Вечерней Москве» (№ 224) В. Стрельникова называет меня врагом социализма, противником электрификации и фашистом. Стрельникова пыталась меня «разоблачить», но сама обнажает всю халтуру своего выступления.

По заявлению Стрельниковой, Платонов утверждает, что бюрократизм породила сама советская власть. В «Городе Градове», моем рассказе, на который указывает Стрельникова, помешанный бюрократ отстаивает бюрократизм против советской власти, он выступает против борьбы с бюрократизмом (как раз в той цитате, которую приводит Стрельникова, он говорит: «Современная борьба с бюрократизмом основана отчасти на непонимании вещей») — а если он в то же время воображает себя зодчим социалистического общества, то разве среди противников самокритики нет людей, которые именно такого о себе мнения. Пусть Стрельникова познакомится, например, с известным выступлением Слепкова.

Корни градовского бюрократизма у меня показаны. Показано, что «губерния эта крестьянская, что в городе пролетариата нет, что живут там служащие и хлебные скупщики» (это подчеркнуто неоднократно, — стр. 112, 114 и 168), что редко где было столько черносотенцев, как в Градове (стр. 111), что среди служащих — старые чиновники, живущие дореволюционным прошлым (Бормотов, справляющий 25-летие «своей службы в госорганах»). Стрельникова, очевидно, считает такое понимание корней бюрократизма направленным против советской власти. Однако Ленин видел корень бюрократизма именно в «распыленности мелкого производителя» («О продналоге», собр. соч., т. XVIII, ч. 1). Он же говорил, что «внизу — сотни тысяч старых чиновников, полученных от царя и от буржуазного общества, работающих сознательно, отчасти бессознательно против нас» (т. XX, ч. 2). Ноябрьский пленум ЦК повторил: «Теперешний советский аппарат еще сильно пропитан элементами старого чиновничества и остатками ранее господствующих классов». Стрельникова пишет, что партия дала «определение бюрократизма как социально-классового явления». Стрельникова, видимо, слышала, что такое определение существует, но ближе с ним познакомиться не удосужилась. Она спешит писать, а я спешу учиться. Итак, утверждение, что, по Платонову, бюрократизм породила сама «советизация», — это неправда № 1.

Неправда № 2: «Платонов смотрит на бюрократизм с полной безнадежностью». «Безнадежность» эта выражается, надо думать, в том, что в моем рассказе старый чиновник Бормотов увольняется инспектором РКИ за волокиту (стр. 167), а губерния постановляет: «Город Градов, как не имеющий никакого промышленного значения, перечислить в заштатные города, учредив в нем сельсовет» (стр. 168). Следовательно, бюрократизм ликвидируется радикально. Стрельникова же утверждает прямо противоположное тому, что у меня написано. Фашистом Стрельникова назвала меня за следующую мысль одного из моих героев: «Не есть ли сам закон или другое присутственное установление — нарушение живого тела вселенной, трепещущей в своих противоречиях и так достигающей всецелой гармонии?!» «По существу говоря, — пишет Стрельникова, — если эту мысль хорошенько потрясти, то из нее может посыпаться что-нибудь очень фашистское, вроде, например, трепещущего сотрудничества классов».

Проворство этих «вытряхивающих» рук равно их недобросовестности. Откуда «сотрудничество классов», где фашизм? В том, что упомянуто слово «гармония»? Или в том, что говорится о «противоречиях»? Или в том, наконец, что жизнь трепещет в противоречиях и так — т. е. только через противоречие — достигает гармонии? Слышала ли Стрельникова об одном довольно популярном марксисте Фридрихе Энгельсе? «Взаимодействие тел природы — как мертвой, так и живой — включает в себя гармонию (слушайте, Стрельникова!), и коллизию, и борьбу, и кооперацию» (Письмо к Лаврову). О будущем обществе Энгельс пишет именно как об обществе, «способном гармонически приводить в движение свои производительные силы»... («Анти-Дюринг», изд. 1928, стр. 282). К этой гармонии общество идет именно через противоречия и через пролетарскую революцию, которая есть «разрешение противоречия» (там же, стр. 269–270). Закон же, в том его понимании, какое у меня оттенено старорежимным словечком «присутственное установление» (ведь мнящий себя «зодчим» Шмаков попал в советское общество именно со старорежимной психологией), есть именно закон, направленный «против революционного движения рабочих (частью и крестьян)» (Ленин), т. е. бессильно пытающийся задержать развитие противоречий «в живом теле вселенной».

Стало быть, по Стрельниковой, диалектика — есть фашизм. Как обозвать после этого Стрельникову?

Нет ничего удивительного, что «строительство» Бормотовых и Шмаковых выступает в моем рассказе именно как вредительство (со стороны Шмакова, может быть, и «бессознательное», — см. выше цитату из Ленина) и ничем иным быть не может. XV партконференция прямо указала, что стоящие перед ней задачи «не могут быть решены без действительного улучшения госаппарата», «без самого решительного изгнания из аппарата чиновников» и т. д., «без устранения форм управления, отживших и не удовлетворяющих потребностям советской страны» (резолюция по докладу т. Яковлева).

У Стрельниковой есть еще один аргумент. Я, видите ли, противник экономического строительства петровской эпохи и это свое неверие распространяю и на социалистическое строительство. Аналогии между петровской эпохой и нашим временем я не проводил нигде. В «Епифанских шлюзах» у меня показано, что замыслы петровской эпохи осуществлялись против масс и в этом их бессилие. Стрельникова же толкует исчезнувшим фактом факт современности.

Недобросовестный автор не рискнул, однако, обойти полным молчанием тот факт, что в моем сборнике «Епифанские шлюзы» я о строительстве говорил и что строительство это осуществлялось не так, как в петровскую эпоху. Но как говорит об этом Стрельникова? Что предлагает Андрей Платонов в этой книжке? Главным образом он советует не увлекаться прожектами. Есть много дел поскромнее (курсив мой. — А. П.). Например, научить крестьян осушать болота или приучить наших кочевников к оседлой жизни. Только герои халтуры, не имеющие никаких точек соприкосновения с нашей действительностью, кроме редакционных касс, могут считать осушение болот, облесение пустынь, переход кочевников на оседлость «малыми» и «скромными» делами. Сама Стрельникова, устыдившись на одно мгновенье, продолжает: «Это, конечно, почтенная задача». «Но в каком контексте преподносится нам эта „программа-максимум“ у Платонова?» «Электрификацией он нам заниматься не советует. Рано еще, не доросли. Да и зачем трудиться, строить электростанции, когда их все равно кулаки пожгут. Дикий народ, необузданный и из-за сытной пищи готов на всякие зверства».

Рассказ написан давно и плохо, но он написан о классовой борьбе. В рассказе изображена бедняцкая артель, построившая станцию, а техническим строителем той станции был я (сюжет — действительность). Вся нищета деревни восторженно приняла свет, я же, много лет ведший печатную и практическую пропаганду электрификации, осужден как враг электрификации. Стрельникова не поняла, что электрокомбинат (предприятие заключало в себе еще мельницу и просорушку) экономически победил кулаков, так как электрическая мельница работала дешевле кулацких ветряков. Единственно верное из того, что Стрельникова говорила об этом моем рассказе, это то, что кулаки-мельники действительно сожгли электростанцию. В этом, очевидно, и заключается моя вина. Стрельниковой хотелось бы, чтобы кулаки этого не делали, а напротив — мирно врастали бы в социализм. Если «потрясти» эти литературные приемы, то из них «посыплется» что-нибудь вроде «отрицания закономерности обострения классовой борьбы в настоящий период». Я мог бы написать, что станция вновь отстроена (это так в действительности и случилось). Но я должен был бы написать тогда, что кулаки вновь борются против нее. Я не мог бы закончить своего рассказа. Окончание не в литературе, а в жизни.

Относительно «Че-Че-О» заявляю следующее. Б. А. Пильняк «Че-Че-О» не писал. Написан он мною единолично. Б. Пильняк лишь перемонтировал и выправил очерк по моей рукописи. Б. Пильняка нужно обвинять в другом, а за «Че-Че-О» нельзя. О «Че-Че-О» я готов поговорить особо. У меня есть очень серьезные ошибки. Есть они и в «Че-Че-О», есть они и в «Епифанских шлюзах». Но моих действительных ошибок Стрельникова не заметила. Я приму с благодарностью всякую помощь со стороны более опытных и более классово сознательных товарищей, чем я, но ложь и клевета — это не обучение, а разврат.

В заключение еще об одном. Стрельникова пишет: «В последнее время нашу литературу начинают интересовать вопросы о бюрократизме. Партия дала блестящее определение бюрократизма как социально-классового явления (Стрельниковой, как мы видели, неизвестное) и нашла способы борьбы с ним». И все тут! Зачем беспокоиться, если определение дано и способы борьбы найдены? Не так благодушно смотрит на это дело партия. Ленин говорил, что борьба с бюрократизмом потребует десятилетий. А тот, кто будет заявлять, что мы освободимся сразу от бюрократизма, если примем платформу антибюрократическую, будет шарлатаном, охочим до хороших слов.

В борьбе с бюрократизмом принимает участие и советская литература. Мой «Город Градов» был одной из попыток такой борьбы. Но без ошибок, без ранений здесь, вероятно, не обойдется. Я говорил уже об этом, и я это знаю. Но я знаю также и то, что, когда партия усиливает свою борьбу с бюрократизмом, оппортунисты и бюрократы сплошь и рядом выступают против этой борьбы. Когда же эта борьба развивается в литературе, то наряду с ошибками, грубыми и опасными, писателей (например, мои ошибки) естественно ожидать, что и среди критиков окажутся такие же защитники бюрократизма, такие же оппортунисты и аллилуйщики, которые встречаются и вне литературы. Им — таким, как Стрельникова, — не мешает узнать, как крыл бюрократизм Владимир Ильич (например, в записке А. Д. Цюрупе в VIII Ленинском сборнике), узнать, что Ленин желал Рабкрину «оставить позади себя то качество... которое мы можем называть смешным жеманством или смешным важничаньем и которое до последней степени на руку всей нашей бюрократии, как советской, так и партийной» (из статьи «Лучше меньше, да лучше»).