О первой социалистической трагедии

Надо не высовываться и не упиваться жизнью: наше время лучше и серьезней, чем блаженное наслаждение. Всякий упивающийся обязательно попадает и гибнет, — как мышонок, который лезет в мышеловку, чтобы «упиться» салом на приманке. Кругом нас много сала, но каждый кусок на приманке. Надо быть в рядах обыкновенных людей терпеливой социалистической работы, больше ничего.

Но дело, конечно, не в смерти, а в победе.

Этому сознанию соответствует действительное устройство природы. Она не велика и не обильна. Точнее говоря — она так жестко устроена, что свое обилие и величие не отдавала еще никому. Это и хорошо, иначе — в историческом времени — всю природу давно бы разворовали, растратили, упились бы ею до самых ее костей: аппетита всегда хватило бы. Достаточно, чтобы физический мир не имел одного своего закона, правда, основного закона — диалектики, и в самые немногие века мир был бы уничтожен людьми начисто и впустую. Больше того, и без людей в таком случае природа истребилась бы сама по себе вдребезги. Диалектика есть выражение скупости, труднообозримой жесткости конструкции природы, и лишь благодаря этому стало возможно историческое воспитание человечества. А то бы давно все кончилось на земле, как игра ребенка с конфетами, которые растаяли в его руках, и он не успел их даже съесть.

В чем же смысл современной исторической трагедии? Смысл, по-моему, в том, что «техника... решает все». Между техникой и природой принципиально трагическая ситуация. Классовая борьба, вопрос обороны СССР и победы над империализмом тоже теперь имеет техническое содержание главным образом.

Цель техники — «дайте мне точку опоры, я переверну мир». А конструкция природы такова, что она не любит, когда ее обыгрывают: мир перевернуть можно, подобрав нужные моменты рычага, однако надо проиграть в пути и во времени, когда длинного плеча рычага столько, что практически победа будет бесполезной. Это элементарный эпизод диалектики. Возьмем современный факт: расщепление атомного ядра. Прямой выигрыш в силе не образуется, т. е. еще нельзя, истратив количество энергии n, получить n+1. Но гений техники лежит на косых путях: для разрушения атома <нужны> «попутные» силы природы, например, космические лучи, тогда получается положительный баланс работы.

Сама же природа, если глядеть в упор, держится замкнуто, она способна работать лишь так-на-так, даже с надбавкой в свою пользу, а техника напрягается сделать наоборот. Внешний мир защищен против на своей диалектикой. Все искусство техники держится на попутных боковых ветрах природы, действующей ради своего сосредоточенного интереса.

В социологии, в любви, в глубине человека диалектика столь же неизменна и несокрушима, если идут ей в лоб. Мужчина, имевший десятилетнего сына, оставил его с матерью, а сам женился на красавице. Ребенок затосковал по отцу и терпеливо, неумело повесился. Грамм наслаждения на одном конце уравновесился тонной могильной земли на другом.

Отец взял с шеи ребенка бечеву и вскоре ушел за ним вслед, в могилу. Он хотел упиться невинной красавицей. Он хотел любовь нести не как повинность с одной женой, а как удовольствие. Не упивайся, — или умирай, ты находишься в трудном и убогом мире.

Идеология находится не на внешней высоте, не в «надстройке», а в самом сердце человека и в середине его общественного чувства.

История как всемирная трагедия началась вместе с человеком, но техника служит ее заключительным актом. На Западе эта трагедия идет не к разрешению, а к уничтожению, к снятию темы посредством фашизма и войны. Решается заданная трагедия только у нас.

Мне хочется, чтобы искусство было не только «отображением», а точным пророчеством новых циклопических работ — ради изменения той существующей всемирной жизни, которая похожа на совокупление слепых в крапиве.

Техника, начатая когда-то как самозащита рабов и затем рабочего класса против смертельной эксплуатации, имеет и посейчас характер средства классовой борьбы. Но в СССР она теперь приобретает уже другое качество и назначение. Рабочий класс, проведший целый век в работе с крутым веществом природы, приобрел такой творческий технический потенциал, что, будучи облагороженным социализмом, он создал технику, способную в течение одного-двух десятилетий сделать его разумом природы — с абсолютной властью в практических масштабах.

Но сам человек меняется медленнее, чем он меняет мир. Именно здесь центр трагедии. Для этого нужны творческие инженеры человеческих душ. Они должны предупредить опасность опережения человеческой души техникой. Уже сейчас человек не на высоте исторического.

В тех оптимальных условиях для исторического прогресса, которые есть у нас, мы живем накануне существенного завоевания мира, т. е. регулирования всех его практически важных для нас, дотоле стихийных процессов. Да, но современный человек, даже лучший его тип, недостаточен; он оборудован не той душой, не тем сердцем и сознанием, чтобы очутившись в будущем во главе природы, он исполнял свой долг и подвиг до конца и не погубил бы, ради какой-нибудь психической игры, всего сооружения мира и самого себя. Здесь драматическое положение имеет чисто «наше», советское содержание. Социализм можно трактовать как трагедию напряженной души, преодолевающей собственную убогость, чтобы самое далекое будущее быстро застраховано от катастрофы.

В формуле об инженерах человеческих душ скрыта тема первой чисто социалистической трагедии. Через несколько лет эта проблема станет важнее металлургии; вся наука, техника и металлургия — все оружие власти над природой — будут ни к чему, если достанутся в наследство недостойному обществу. Больше того, несовершенный человек создаст тогда из истории такую трагедию без конца и развязки, что его собственное сердце устанет.

Но этого не случится, если мы будем сейчас работать. Если мы станем действительно инженерами и изобретателями человеческих душ, а не десятниками.

Я видел однажды среди советской интеллигенции, как одна молодая женщина была опечалена. Она была чрезвычайно способным химиком, но некрасивая. Все веселились в летнем саду, а ей не оказывали внимания как женщине и товарищу. Все обсыпали летними цветами и конфетти, а она сидела неудобно в стороне, как чужая и одинокая. Торжество продолжалось далее в вечер. Тогда эта молодая женщина тайно собрала близ соседей упавшие цветки и бумажки, ушла с ними в темноту, за деревья, осыпала себе ими волосы и шею и пришла назад, улыбающаяся, с глазами, блестевшими в слезах. Издалека ей навстречу встал красивый, превосходный инженер и, красный от стыда, стал с нею танцевать и заниматься весь остаток вечера.

В этом нет ничего хорошего. Человек социалистической души заметил бы эту женщину прежде, чем она пошла в сад плакать и осыпать себя бумажками.