«Чекисты» — пьеса Мих. Козакова

Действие пьесы происходит, как сказано у автора, в «Петербурге в конце 1917 и в начале 1918 гг. по старому стилю». В это время, как известно, в Петрограде было достаточно много контрреволюционной нечисти, русской и иностранной. Это было время организации заговоров, шпионажа, террора против советской власти и вождей революции. В пьесе сделана попытка изобразить борьбу революции за свою жизнь, и победу жизни революции над смертью, которую готовила для нее контрреволюция. Точнее говоря, в пьесе описана борьба передового отряда самообороны пролетариата — чекистов — против контрреволюционных заговоров, шпионажа и терроризма и победа пролетариата над буржуазными заговорщиками. Злодейская черная «сотня» заговорщиков объединила в себе самые разнообразные по внешним признакам элементы — от шпионов заграничной службы, от правых и левых эсеров до лидеров из группы так называемых «левых коммунистов». Заговорщики метили в голову и в сердце революции, но революция — в лице Дзержинского и ВЧК — уже имела свой меч самозащиты.

Именно этот период революции, — трудный, опасный, но богатый опытом и мужеством, — автор взял как материал для своей пьесы. Для такой темы, конечно, недостаточно одного литературного таланта; здесь необходимы глубокие исторические и политические знания, благодаря которым для автора была бы посильна возможность воссоздать объективную обстановку минувшей эпохи революции.

Осмелимся также сказать, что у автора еще должна быть не только личная уверенность в своих литературных способностях, не только творческая смелость, но и фактическое, доказанное в работе наличие этих качеств, поскольку у него в пьесе — среди других действующих лиц — изображены И. В. Сталин и Ф. Э. Дзержинский.

У нас в последнее время появилось несколько драматургических и прозаических произведений, в которых осуществлена попытка изобразить руководителей пролетариата. В этих произведениях творческая смелость писателей часто превышает их талант. Мы не беремся с точностью судить, насколько талантлив должен быть тот автор, который вправе взять на себя труд драматургического изображения вождей революции, но уверены, что этот человек должен обладать огромным дарованием. Он сам должен быть хотя бы приблизительным, литературным соответствием создаваемого им образа. Так велика здесь авторская задача.

Что же удалось и чего не удалось выполнить тов. Козакову в его пьесе?

Помещение ВЧК. Машинистки, сотрудники, посетители. Должна бы идти большая, напряженная, сосредоточенная работа, пусть бы даже еще плохо технически организованная (ВЧК создана всего несколько дней назад). Но автор эту сцену ведет иногда небрежно, а иногда просто развязно. Некоторую суетливость действия, характеризующую работу еще не сложившегося учреждения, автор пытается изобразить суетливым же текстом. Например. Вера, сотрудница ВЧК, говорит по телефону: «Секретарь… Да, как видите, женщина… Ну, не видите, так слышите! Ничего странного… Совершенно верно: революция тоже женского рода… Да… Алло!» Подобные реплики обладают особым свойством инерции: начав болтовню, ее невозможно окончить. Глубокий художник отличается от поверхностного писателя тем, что ему не приходится бороться с распущенностью, с болтливостью своих героев, если только эта их болтовня не помогает развитию главной идеи произведения. Истинный художник не пользуется устами своих героев для такой болтовни.

В ВЧК приходят матросы, рабочие и другие посетители. Один матрос пришел с сообщением, что «В гвардейском флотском экипаже анархия развелась. Винные погреба разбивают. Девок набрали». Вера его спрашивает: «А что там такое?» Матрос, по авторской ремарке, мнется и говорит: «Извиняюсь, товарищ… Хоть чекистка вы, но вполне женского рода, не могу… (Разводит руками)». Чего же он не может сказать, этот литературный матрос, ведь он уже все сказал, — и притом столь галантными словами, что сам матрос, больше, чем Вера, походит на выдуманное существо «вполне женского рода». Рабочий Галкин, только что явившийся с производства работать в ВЧК, развязно заявляет: «Выходит, что я уже при исполнении служебных обязанностей? Айда сюда, флотский!» Неужели это так было в действительности? Мы не просим от писателя фотографии прошлого, но если он не в состоянии дать ничего большего, то пусть даст «фотографию», подобие правды, но не меньше.

Затем появляется некий Шпитовский, член ЦК, «левый большевик». Узнать, кто послужил прототипом для этой фигуры, нетрудно. Вот первая реплика Шпитовского: «Ведь это же апперцепция исторического процесса! В общем, суммарно… Нельзя подражать чужой истории. Да, да, да! Если кто-либо предполагает, что из него выйдет русский Фукье-Тенвилль…» Дело в том, что Бухарин обладал не просто бессмысленным идиотическим лексиконом; его псевдонаучная, идиотическая фразеология была как бы шифром контрреволюции и служила целям контрреволюции. Так что сам-то Шпитовский-Бухарин в плане контрреволюции был вполне осмыслен, вменяем и словесным идиотизмом он болел мнимо. Если бы автору удалось разработать характер Шпитовского в этом разрезе, мы бы получили в пьесе не мелкую фигурку враждебного, мерзкого идиотика и «теоретического психа», мы бы могли тогда увидеть крупного врага-заговорщика, последовательного идеолога терроризма, фашиста в его начальном образе, вуалирующего свое истинное лицо бредом во всеуслышание, святостью чистого, книжного мыслителя и бездейственностью «теоретика». Чтобы истолковать образ Шпитовского в этом смысле, можно было бы, например, изобразить его, Шпитовского, говорящим просто по-русски и действующим с точки зрения своих интересов вполне здраво, лишенным всякой взвинченности и «психоидеологии», когда Шпитовский находится в своей контрреволюционной среде. — Или сделать нечто подобное этому.

Дзержинский сразу разгадывает чужеродную душу Шпитовского. «В общем, суммарно… антиципация, сецессионисты, — гневно передразнивает Дзержинский. — Постараюсь, чтобы ЦК освободил его от общения с нами». «Попик с перевернутым языком!» — характеризует далее Шпитовского Дзержинский.

Очень хорошо удалась автору сцена посещения Дзержинского известным поэтом Корневым. Этот поэт имеет, конечно, за собой реальный прообраз. «Слава тебе, господи, — говорит Корнев елейным, подобострастным голосом, входя в кабинет Дзержинского, — не оставляет заступница нас грешных. Привела она пред ясны революционны очи великого народного сокола… Кланяюсь низко, смиренно прошу защиты у богатыря Дзержинского. Не погнушусь и к плечу приложиться». «Дзержинский (гневно): — Выйдите! Слышите? Выйдите!., и вернитесь сюда человеком!»

Но такие сцены в пьесе Козакова бывают нечасто, и создание образа Дзержинского автору не удалось. Причина неудачи в том, что тов. Козаков подошел к своей работе — в отношении изображения Дзержинского — не творчески, а иконографически. Автор сделал следующее: общеизвестные опубликованные выдержки из дневников Дзержинского, написанных в тюрьмах до революции, извлечения из его речей, произнесенных совершенно по другому поводу, чем у автора пьесы, тов. Козаков искусственно разбил на отдельные реплики и монологи и искусственно же вложил их в уста Дзержинскому. И теперь Ф. Э. Дзержинский, по воле автора, свои слова, некогда написанные или сказанные им по другому случаю, произносит уже в качестве председателя ВЧК из деловых и оперативных соображений.

Это получается неуместно. Автор, стремясь точно передать язык Дзержинского, обнаружил, однако, лишь неприятное своеволие. Мы все знаем поэтический язык дневников Дзержинского, в котором выразилось его органическое революционное человеколюбие, тем более нельзя пользоваться этим языком своевольно. Если же автор был не в силах создать своими средствами эквивалент языка Дзержинского или смутился перед такой задачей, то зачем же он взялся за свой труд и чем же ему можно помочь?.. Одним списыванием и копированием слов и характера великих людей невозможно создать их литературные или драматургические образы. Здесь необходимо творческое усилие самого автора, и, быть может, самое наибольшее усилие, — больше, чем тогда, когда образ является произведением чистой фантазии…

Дзержинский и его помощники уничтожают созревшие и зреющие очаги заговоров и контрреволюции. Покушение на Ленина не удается. Поручик Капля, который должен совершить террористический акт против В. И. Ленина, падает духом перед лицом Ленина. Еще несколько ранее этот Капля встречал Ленина: «У самых дверей толпа прижала меня к нему (к Ленину)… Он телом своим, боком ощутил висевшую у меня под шинелью гранату… Гранату, предназначенную для него смерть… Он почувствовал ее и, глядя укоризненно мне в лицо, сказал: „Товарищ, вы, вероятно, пришли охранять меня, — и можете из-за неосторожности причинить много бед здесь кому-нибудь из народа“». А до Ленина Капля видел и слышал Сталина, и Капля на допросе искренно сознается, что он не мог убить В. И. Ленина, потому что не в силах был побороть в себе глубокого, потрясающего впечатления от обаяния личности Ленина и Сталина; он не сумел внутренне устоять перед объективной народной правдой их учения. В этом случае Ленин был защищен от врага собственным величием…

Хорошо или плохо это изложено у автора? Можем ответить, что изложено это интересно, но «интересно» — в данном случае это мало, это недостаточно и неудовлетворительно, потому что там, где автор, в соответствии с темой своего произведения, включает, хотя бы и косвенно, образ Ленина, необходимо искусство первоклассного художника, а не только скромное умение пользоваться материалом.

Изо всех персонажей пьесы наиболее удался автору большевик Никита Денисов, мужественный, изобретательный чекист, заслуживающий благодарность Дзержинского. Никита, под непосредственным руководством Дзержинского, раскапывает корни шпионско-террористической организации до конца, чтобы вырвать их вместе с питающей их почвой.

Из других образов пьесы очень хорошим мог бы быть образ профессора-медика Алексеева, если бы у него не было близкого литературного родителя — профессора Полежаева.

Переходя, в заключение, к общей оценке пьесы, скажем, что автор недостаточно одарен талантом, недостаточно имеет литературного искусства и опыта, чтобы ему была посильна задача создания образа И. В. Сталина, образа Ф. Э. Дзержинского в драматургии. Широкое использование опубликованных высказываний Ф. Э. Дзержинского вовсе не означает, что автору удалось создать образ великого революционера.