«В окрестностях одной тюрьмы…»

В окрестностях одной тюрьмы — такой же, как наша, — существовал город, населенный равными людьми. Может быть, равные похожие люди произошли оттого, что тюрьма стояла недалеко и давно рту пожила все неровности. Из таких городов состоит весь мир, поэтому земля не только круглая равнина, но и душевная безотрадность.

За свою историю, начатую монастырским скитом, город менял три раза свое имя, но далеко от первого названия не уходил. Теперь он назывался Краснозвонск, потому что древний скит был основан на голубозвонной приовражной горе. В среднее же время — между монастырем и советской властью — город именовался Старозвонным Кутом.

Здесь люди не жили, а прожевывали жизнь и находили в ней такой же вкус, как и повсеместно. Просто: дан срок — расходуй его не спеша, без злобы и напряжения.

Но явился раз в Старозвонный Кут человек, который заволновался и заспешил.

Давно было, но жила та же терпеливая природа и трудилась над ращением сирени, чтобы шло вечернее благоухание в мудрые домики, где люди с медленным сладострастием пили чай и дули воздух в блюдца.

Так прошла та забытая ночь, и человек, вошедший в город лешим, проспал ее в бесприютном сквере на нежной дикой траве. Он пришел после зари и у него не было знакомых.

Утром человек вошел в канцелярию городской управы. Правитель дел прочитал бумагу этого человека и заявил:

— У нас есть два каких-то ученых в этнографическом музее, по он нам прямо не соподчинен — я не правомочен наложить резолюцию.

Проситель возразил, потому что он еще до приема изучил административную схему городских учреждений:

— Как не соподчинен? На схеме от управы к музею идет пунктир!

Правитель дел любил осведомленность об аппарате власти, но никто не мог превозмочь его в этом административном естествознании.

— Вы наблюдали правильно: там пунктир! А что такое пунктир, как не косвенное подчинение, но отнюдь не прямое!

— Тогда наложите мне хотя бы косвенную резолюцию... — несмело попросил человек.

— Тогда это будет не резолюция, а отметка инстанции, не содержащая никакой обязательности и потому бесполезная! — разъяснил правитель дел.

— Ну тогда напишите что-нибудь, чтобы они там почувствовали высший орган губернии! — догадался проситель.

— А, это можно! — допустил такое толкование правитель дел. — Это действительно разумное соображение: наука тоже должна помнить, что она только орган всеобщего государства и не свыше того! — и положил на бумагу внятные слова, предварительно еще раз прочитав ее:

«В Этнографический музей. Окажите ученому чину, поименованному в сем удостоверении, посильно возможное содействие в отыскании им расового корня, необходимого Императорской Академии наук для установления чистоты русской национальности, в целях освежения государственности от приходящих инородных расовых сил.

Прав. дел Матушевский».

— Вот! — сказал чиновник. — Все исчерпал!

— Хорошо, — прочитал проситель. — Надо печать!

Правитель дел полез в карман и вынул особый футляр, где хранилась печать.

Он дунул налицо герба и со скрытым удовольствием прижал штамп к бумаге.

Проситель оглядел оттиск и нашел его неудовлетворительным:

— Невнятно! — сказал он.

— Внятно и не требуется! — объяснил правитель дел. — Печать — символ, а не чтение!

Проситель успокоился и ушел, храня бумагу.

Этнографический музей помещался в подвале какого-то рыцарского замка. Говорили, что этот дом построила Екатерина, но едва ли верно.

В прохладном сумраке сидел старичок и осторожно перекладывал бумаги, провожая их таинственным шепотом.

— Что? — спросил старичок, по не обратил внимания на гостя.

— Читайте! — заявил прибывший человек и прилег от усталости на кипу папок с помертвевшими желтыми бумагами.

Старичок мигал отношение полчаса, потом положил его в сторонку и продолжал перекладывать бумаги, изучая каждую снизу до верху, как говорится — в общем и целом.

Человек поднялся и взял обратно бумагу. Тогда старичок сказал:

— Ночевать можно в сторожке у дворника, а в музее нельзя, а бесплатно пищи дать не можем — никак нельзя, сударь! По годовой смете нам положено 83 руб. 47 коп.

Проситель не настаивал на пище и ушел. Ни есть, ни делать ему было нечего. Его заботил большой труд, но начать ею сразу трудно, а главное человек не находил государственного содействия. Старик из музея бесполезен, потому что музея не было, а лежал склад старых бумаг, изживших все архивные сроки.

Посетитель города шел и наблюдал городское устройство. Немного вечерело, и люди шли толпами в поисках удовольствия. В саду общества приказчиков музыканты настраивались на какую-то мелодию, готовые грянуть. Человек остановился около ограды, чтобы послушать музыку, и тут заметил, что навстречу идет утренний правитель дел: ему тоже деться некуда в неслужебное время.

— Отдыхаете, господин ученый? — благожелательно осведомился он. — Воздух у нас божий! Ну как, содействие в музее отыскали?

Человек сообщил про содействие.

— А! — сказал правитель дел. — Я же так и знал — у нас, где нет административной бодрости, там — мощи лежат. А как вы насчет чая, господин ученый? Пойдемте в мою семью: вы человек редкий!

Таким образом, исследователю расового корня вышел ночлег. И от этого получилась впоследствии густая польза для всего научного дела.

Уже через трое суток ученый человек имел на руках бумагу на дальние хутора Вырвины Ямки — и прогонный документ на подводы.

В бумаге приказывалось старосте в один день представить государственному ученому все взрослое население мужского пола, на предмет научного исследования их детородных членов и надлежащею обмера их.

— Матвей Иванович! — прощался правитель дел с ученым. — Я тебе и татар достану, ты не волнуйся! Я осмелюсь доложить губернатору — а он старик глубокий, он сразу осмыслит! Да мало ли у нас татар, мы их по такой надобности — по одному тебе доставим!.. Ах, наука — проста и великолепна! До чего дошла? У кого детородник больше — у того и кровостой гуще и разум плотней, тому и власть в руку! Ну, ясно, русского мужика никто в этом не превозможет! А возьми ты татарина, возьми ты еврея — мягкие микробы, а не люди! В этом у них металла нет! А у русских — всегда в свежей наличности! Вот смеришь, сам увидишь!..

Матвей Иванович слушал и довольно улыбался: он действительно открыл научный признак расы. Теперь безошибочно можно определить возраст каждой нации и предсказать ее всемирно-историческую судьбу.

После всех происшествий Матвей Иванович тронулся в Вырвины Ямки. Мужики тогда были привычны ко всякому предписанию закона и покорно отдались в руки Матвея Ивановича. Один только обнаружил любопытство:

— А что, господин доктор, дозвольте мне спросить, правда, будто государь тышу мужиков отбирает — французской державе будто подарок живым народом хочет сделать, а то француз ослаб и у него женщина не рожает!

Матвей Иванович сообразил, что подтвердить это народное мнение — самый лучший и успокоительный ответ.

— Ты, братец, верно догадался! По сту целковых одного жалованья дадут, а делать будет нечего — одна любовь и удовольствие!..

— А насколько времени ехать-то? — расспрашивал дальше мужик. Он хотел тут же установить, годится этот заработок для хозяйства или нет.

— На год! — сказал Матвей Иванович.

— Харчи дают казенные и проезд за царский счет.

Тогда мужик согласился:

— Ну, это безбоязно народ поедет! Можно тыщу домой привезти!

Вернулся Матвей Иванович из командировки и естественным образом вжился в городские государственные дела.

Губернатор, прознав про исследование Матвея Ивановича от правителя дел, заключил, что это новое научное поприще и русский народ на нем себя покажет, и велел привести к себе ученого, когда тот окончательно установит превосходство русской национальной силы.

Матвей Иванович возвратился веселым и в одну неделю статистически доказал необходимость великой державы русского народа. Это исходило от величины одного элемента русского тела и сравнения его с таковым же элементом инородцев.

Свое открытие Матвей Иванович доказывал губернатору лично — с цифрами в руках и цветными диаграммами на стене.

— Оригинально и великолепно! — воскликнул губернатор, поняв идею Матвея Ивановича государственно просто. — Ваше открытие, милейший док гор, объективно доказало, что русский народ — это плодородный чернозем, окруженный бесплодным песком инородцев! Благодарю вас — прямо блестяще и оригинально до парадокса! Хотя, разве православие не парадокс? А мы живем им! Русский народ всегда жил за счет неимоверных сил!

Правитель с тех пор не отставал от Матвея Ивановича, а Матвей Иванович перешел на жалованье в земскую управу и семь лет подбивал и уточнял итоги своего открытия.

Каждый год он собирался поехать в Петербург для доклада, но трудился над увязкой цифр и оставался.

Все семь лет Матвей Иванович считался шедевром губернии — и его приглашали на губернские балы для показа местным знаменитым людям. От Матвея Ивановича всегда требовали рассказа о технических деталях своей науки — и он охотно разъяснял эти детали, со всей наивностью и беспристрастностью ученого, поскольку речь шла о твердых фактах.

На пятый год жизни в Старозвонном Куте Матвей Иванович женился. Жена ему вышла удачная — некая нелепая толстая девица, но очень добрая от слепой веры в Бога. Это была вторая удача в жизни Матвея Ивановича: до Старозвонного Кута он терпел сплошные бедствия. Третьей и последней удачей Матвея Ивановича был сын — не свой, а приемный, потому что его девица не могла ничего родить. Сына он принял уже взрослого — мальчика лет пятнадцати, кроткого и круглого сироту.

И так впился в жизнь Матвей Иванович, что и через двадцать лег не изнемог, а готовился к новым изысканиям по любимому научному предмету.

Революция тоже его не устрашила — он ее взял с разгона, сразу почуяв, где у нее слабое нежное место.

До 1924 года он занимался огородом и Национальной Летописью выучился свой овощ добывать и исписал 63 фута бумаги с обеих сторон. Его никто не тронул: для убийства на войне слишком стар, а для белых и красных бесполезен — ученый, средний мягкий человек. Он сам про науку говорил, что она рессора на колесе истории. Старик не докопался, что наука может стать и мертвым тормозом разбега истории и углем в топке ее паровоза.

Но в последние десять лет жизни Матвей Иванович ослаб, часто плакал и стал каким-то человеком. Что-то тронулось внутри его, потому что он боялся за сына и жену. Но сын сам начал седеть, а для Матвея Ивановича он все больше становился сердечной драгоценностью, и Матвей Иванович относился к нему как к беззащитному трехдневному существу. Когда сына призвали красные на гражданскую войну, то Матвей Иванович задрожал от ужаса и просил с содроганием всей души:

— Сынок, поклянись мне матерью, что как только явишься на фронт, то сразу спросишь, где тут плен, — и запишешься туда!..

Сын клялся для утешения отца, что своевременно запишется в плен, а на фронте водил броневые автомобили с такой алчностью, что сам хотел забрать в плен весь мир.

Умер Матвей Иванович в 1925 году, пресеченный в своем лучшем намерении. Он представил в свой губисполком замечательный доклад об учреждении Сексуального Интернационала, где доказывалась срочная необходимость такого воспитания людей, чтобы и люди, и вещи, и животные вошли в чувственные страстные отношения, тогда, думал Матвей Иванович, любовь материализуется и вселенная, наконец, приобретет крепость и вечный мир единого плотного тела.

Доклад был отклонен еще в плановой комиссии, и великая мечта Матвея Ивановича навсегда замерла, попутно остановив его огорченное идейное сердце. Его жена — бездетная девица — ушла к живым родителям и до сих пор, наверное, вяжет скатерти с инициалами заказчиков в углах; считая петли, она одновременно и безутешно скорбит об усопшем супруге.