Старик и старуха

Муж и жена прожили жизнь и постарели. Старик стал получать пенсию и заниматься домашним хозяйством; но дела было мало — поэтому пенсионер часто сидел у окна и смотрел на улицу, кто там прошел пеший, кто проехал и что в погоде на небе случилось. Город, где прожили свой век муж и жена, был невелик, от Ленинграда он лежал за тысячу километров и носил старинное название Крест. Но раз в месяц из Ленинграда приходило письмо. И в те дни, когда письму уже пора была прийти, пенсионер каждые полчаса выглядывал за калитку — не идет ли там почтальон: а вдруг он заболел или потерял письмо, либо стал на пенсию как пожилой человек, а новый почтальон с делом не освоился! Наконец письмо приносил прежний, старый почтальон; пенсионер давал ему в благодарность одну папиросу (он сам не курил, но покупал пачку для угощения посторонних, и ему хватало этой пачки на пол года), затем пенсионер надевал очки и читал вслух жене-старухе письмо от сына. Сын уже пятнадцать лет жил в Ленинграде, у него была своя семья, своя нужда и забота. Он писал обыкновенно, что живет ничего, теперь лучше, чем прежде, и скоро, как справится с делами, приедет к родителям в Крест. Но сын уже шесть лет обещал приехать, а все нет его: может быть, служба у него была слишком серьезная, что не позволяла отлучиться, а может, семейство боялось соскучиться по нем, когда он уедет, — жена и четверо детей, сын подробно не описывал.

Мать, слушая письмо, плакала немного, выбирая каждую слезу из глаз концом головного платка, а пенсионер, читая письмо, по привычке считал слезы жены и под конец говорил, сколько их вышло.

— Восемнадцать штук, — говорил он, складывая письмо. — Да, проходит наша жизнь...

Затем пенсионер-старик доставал неиспользованную книгу сдаточных ведомостей — он служил последние годы кладовщиком на складе потребсоюза — и писал на чистой ведомости ответ сыну. «Пиши нам чаще, а то нам скучно, мать плачет по тебе, а я тоскую, хотя и терплю», — обыкновенно кончал старый человек свое письмо. Но следующее письмо от сына опять приходило не ранее как через месяц.

Вечером муж и жена рано ложились спать, чтобы время проходило скорее. Однако сон не сразу являлся к ним. Они лежали рядом и вспоминали прошедшую жизнь, как все было страшно, мучительно, хорошо и интересно. Жена пенсионера когда-то была красивой девушкой, она училась в прогимназии, умела танцевать, увлекалась молодыми людьми, затем влюбилась навсегда в этого человека, который покоится сейчас рядом с ней и стал уже ветхим, маломощным от старости, но все еще милым, привычным и дорогим.

Старуха держала мужа за руку и говорила ему:

— Как бы я хотела встретить еще раз такого же, каким был ты — живой, увлекательный, искренний, такой первобытный! И сама бы я еще побыла молодой: я бы опять сначала влюбилась в тебя, пожила немного и потом умерла... Больше мне уж ничего не надо!

— Ну едва ли ты потом бы умерла! — отвечал жене старик.

— Нет, правда, умерла бы, — говорила старуха. — Я уже два раза видела бы свое счастье: в первый раз я поспешила и не упомнила его, а во второй — спохватилась бы...

— А после второго раза тебе бы и третий захотелось! — сказал пенсионер. — Лучше не надо. Одно счастье прожила — и ладно, повторять старое нечего... Теперь на свете новый мир люди строят! Пока мы не умерли с тобой, нам надо не слабеть и подтягиваться, а обниматься не к чему — нарожаешь еще слабосильных рахитов от меня, и будут они с малолетства у государства на пенсии: на них никаких урожаев, никакого стахановства не хватит! А другие расходы — новые школы, оборона, театры, бани, книги учебные, новые магазины: ты подумай, сколько тут денег надо, — чего тут хватит!

— А может — хватит? — кротко спросила жена.

— Чего тебе хватит? — сурово произнес муж-пенсионер.

—Денег на маленьких детей, если б я их сызнова рожать начала, — ответила старуха.

Старик подумал и решил:

— Да ведь худощавым вырастет — я человек не могучий, ты тоже на нет пошла. Если б хороший гражданин получился, а то — вряд ли!

— Пускай худощавый, — говорила жена, — он потом физкультурой разовьется. Я деньги сберегу — вместо постного масла конопляное поедим, — и репродуктор-радио куплю, там физкультуру передают, слышно чисто, я у Марьи Егоровны слыхала.

— Пускай лучше не надо, — сказал пенсионер и повернулся на бок, на сон грядущий.

Жена его заскучала; она стала говорить, что если б люди не рожали, потому что они старые или потому, что они бедные, или оттого, что настроения у них нету, то давно все умерли бы и никого не было бы, росли бы одни травы с деревьями и ползали ящерицы; далее она шептала про себя, уже в ожесточении, что нечего ждать другого времени, богатства или особого счастья, — надо жить, рожать, терпеть и радоваться теперь же, когда нужно, а то ничего не дождешься и зря проживешь свой век. Но ее муж-старик уже спал, и, вздохнув, старуха тоже уснула одна в отчуждении.

Наутро пенсионер сел к столу и задумался. Старуха его, ворча на мужа и упрекая его в недостатках характера, убирала горницу и кухню. Она каждый день занималась критикой своего мужа, а потом вскоре забывала, за что его не любила, но это ежедневное недовольство заменяло ей общественную жизнь. Пенсионер обыкновенно молчал в ответ на эту активность своей жены, потому что он еще помнил, насколько общая жизнь велика и интересна, и то, что одна женщина волнуется, — беда небольшая...

К вечеру, при лампе, старик разложил на столе весь архив своей служебной, истекшей жизни: трудовые списки, справки, гражданские и воинские документы, похвальные грамоты, анкеты, копии командировочных удостоверений, доклады высшим инстанциям — всю летопись многолетнего труда... Пенсионер молча склонился над своими документами и ушел мыслью в воспоминания. Он переживал все снова — иногда улыбался, иногда делался печальным, шептал даты, имена исчезнувших сослуживцев и руководящих лиц, наименования уже давно переименованных теперь учреждений, разглаживал ветшающую бумагу, любовался на какой-нибудь угловой штамп, — этот минувший мир все еще был для старика незабвенным.

Жена-старуха не мешала ему некоторое время; она штопала паголенок и лишь изредка поглядывала на мужа — пусть его сердце утешится по-пустому.

Начитавшись документов, пенсионер подошел к зеркалу, внимательно осмотрел свое лицо и даже погладил его по щекам. Он, в сущности, был еще не так стар, кожа на щеках сохраняла румянец, а общее выражение физиономии было довольным и почти миловидным. Старик догадывался, почему у него наружность и все тело плошают медленней, чем нужно бы. В молодости он работал коридорным в городской гостинице, затем конторщиком у железнодорожного весовщика, артельщиком в артели с ограниченной ответственностью, приказчиком, агентом по страхованию имущества от огня, кладовщиком, браковщиком в овощехранилище, опять кладовщиком и так далее. Пенсионер провел жизнь не в тягости, а в суете, поэтому здоровье его не ушло. От зеркала старик опять обратился к документам. Но здесь жена его подошла к столу и смешала руками все бумаги.

— Чего ты на них глядишь? Ты на меня гляди, ты со мной думай и говори, а не с ними! — сказала старуха в сердечном ожесточении.

Муж покорился. Он осторожно собрал документы обратно в папку и спрятал ее в сундук. В том же сундуке он нашел старую, забытую книжку и кротко стал читать ее, полагая, что жена не будет обижаться на книжное чтение. В той книге вкратце было написано, что человек произошел от обезьяны. «Неужели?» — испугался пенсионер и вторично обратился к зеркалу, чтобы проверить, насколько это правда. Он не знал раньше, кто его дальние родоначальники, ему не приходилось читать про них.

— Ты что опять в зеркало уставился? — спросила жена. — Нечего там себя рассматривать, я тебя давно разглядела.

— Я гляжу, правда или нет, что люди от обезьянки произошли — это в книге написано, я ни при чем!

— Зачем ты все читаешь, ты бы у меня спросил — от кого ты произошел! Я бы тебе сразу сказала, что ты от обезьянки, — чего ты читаешь все зря! Закрой книжку, гляди на меня, спрашивай все, чего не знаешь, я тебе все как есть скажу!..

Здесь старуха взяла книгу и бросила ее обратно в сундук.

Старик не стал спорить с женой: пусть, все равно жизнь почти прошла, — неважно. Он оделся и вышел в город; надо, чтоб душа рассеялась, чтоб она увидела и почувствовала что-нибудь неизвестное, не свойственное ей. Это ведь желудок, сам устроенный из мяса, любит питаться тоже мясом, подобным себе веществом. Ум же или душа кормятся не свойственной себе пищей, тем, чего они еще не знают.

На окраине города Креста, во тьме ночи старик увидел свет огней и среди того света били вверх струи пара работающих паровых машин. Пенсионер приходил сюда давно; тогда на этой пустоши лишь строили один дощатый барак и двое техников планировали почву.

Старик подошел поближе, к забору строительства, и стал смотреть в щель, — что там работают люди. Паровые лопаты выедали грунт из глубин земли, грузили его в вагонетки, а вагонетки увозили в даль маленькие бодрые паровозы. Люди молча управляли машинами, свет прожекторов освещал их молодые сосредоточенные лица, их напряженные руки, строящие добро.

«Что тут будет? —думал пенсионер. — Неужели я умру и не увижу будущей, высшей жизни?» Он сел около забора и опробовал свое тело кругом. Все кости были целы, сердце билось с нормальной силой, мысль думала ясно, и таинственное влечение к счастью или к добру грелось в тишине его текущей крови. Внутренне настроение старика мало отличалось от чувства юности или даже детства, только кожа на теле обветшала да поясница побаливает иногда. Или, может быть, он забыл свою молодость — и сила жизни в нем лишь кажущаяся?

Пенсионер пошел к себе на квартиру и лег спать. Старуха уже лежала, она теперь отошла своим сердцем на мужа и первая шепчущим голосом стала говорить с ним: «Ты помнишь, как ты познакомился со мной — я никогда не забуду, какой ты был тогда славный, добрый...»

Паровоз запел в отдалении, везя мимо города Креста пассажиров — может быть, в Ленинград, может быть, на Дальний Восток: люди теперь действуют смело, живут широко и мчатся по земле. «Эва, почну я ребенка! — решил старик. — Правда, я живу — или мне кажется?»

Наутро старуха пенсионера проснулась веселая, нежная, она поджарила картошек на сале и вскипятила самовар, а старик все еще лежал и потягивался.

—Ты что же это?! — спросила его жена. — Аль ты и вправду любишь меня?

— Всурьез, — ответил старик. — Пускай одним красноармейцем больше будет: до тех пор сколько добра понастроят, кому-нибудь надо беречь!

— А может я девочку принесу! — сказала она. — Иль она тебе не годится?

— Годится и девочка, — произнес пенсионер. — Подрастет и сама нарожает — мальчиков и девочек.

—Да уж не иначе! — согласилась жена. — Неужели ж нет?

После завтрака старик пошел на строительство. В проходной конторе он узнал, что здесь строят завод небьющегося стекла. «Эва, это интересно!» — подумал пенсионер и попросился к начальнику. Ему дали пропуск и направили к прорабу.

— Возьмите меня к себе! — сказал старик. — Или нельзя?

— Отчего нельзя? — ответил прораб. — Помаленьку можно. .. Но ты ведь старый!

— Это я сверху старый, — объяснил пенсионер, — а внутри я свежий. Я писать могу, считать, головой соображать, я человек усердный!

Прораб равнодушно улыбнулся и промолчал; у него было спокойное, точно постоянно думающее и грустное лицо.

— Попробуй быть завхозом нашего детского сада. Сумеешь?

—Непременно,—согласился старик. — Мне это дело мило: дети же!

— Иди оформляйся, — сказал прораб. — Я потом тебя проверю.

Оформившись на службу, вечером пенсионер и его жена выпили четверть литра портвейна, покушали жамок на угощение и затем поцеловались.

— А ты опять — как прежний! — со счастьем удивилась жена.

С тех пор пенсионер начал служить, а его жена понесла в себе ребенка. Хотя старик заведовал лишь хозяйством в детском саду, но его стало касаться уже все в мире — и работа транспорта, и посевы проса, и международная обстановка. Он рассуждал по вечерам с женой о всех силах счастья и горя, которые действуют сейчас в мире, и старику хорошо было в душе, что он трудится теперь на фронте счастья и вечного развития жизни. А его старая жена все слушала мужа и шила понемногу детские рубашки-распашонки, и больше молчала, чтобы лучше сберечь счастье своей семейной жизни.

Так они и жили, пока не наступило положенное время рожать; тогда служащий старик отвел свою жену в родильный дом, а сам пошел на работу, вытерев слезы волнения со своего лица, чтоб на службе никто ничего не заметил.

К вечеру его вызвал к себе в контору прораб.

—Знаешь что, — сказал он в грустном стеснении,—твоя жена родила девочку...

Старый человек сел в кресло и согласился:

— Пускай живет. Вырастет, матерью новых людей будет!

—Это верно, — произнес прораб, оставаясь печальным, — но мать твоей дочери сама умерла. Ребенок вышел большим, а твоя жена была уже пожилой, сердце ее давно устало... Мне врач по телефону звонил.

Старик подумал, отчего у его жены сердце так сильно устало.

— Она меня долго любила, — сказал он прорабу, — вот и перетомилась. Говорил я ей — не надо...

— Пойдем, я тебе кормилицу для твоей дочку подыщу, — говорил прораб, отвлекая мужа от его тоски по жене. — У нас есть на строительстве одна подходящая женщина.

— Пойдем поскорее, — согласился старик. — Она зато счастливой умерла...

— Конечно, счастливой, — подтвердил прораб. — Умирать ведь тоже нужно: если бы мы были вечными, не надо бы детей рожать. Разве это хорошо?

— Это плохо, — ответил старый человек и, опустив лицо, тихо заплакал, стараясь, чтобы его слезы лились втайне. — Ничего, я скоро перетерплю и отвыкну плакать, — сказал он немного спустя.

— А у меня недавно мертвый мальчик родился, — сообщил прораб.

— Да ну? — громко спросил старик, словно он обрадовался, и поспешно утер слезы на лице.

Прораб встал с места, взял старика за руку и пошел с ним устраивать кормление его ребенка и похороны старой жены.