Семейство

1

Война окончилась на краю страны. Пожилая женщина вышла за калитку старомосковского маленького дома, изжитого сквозь штукатурку до самых бревенчатых ребер, и поглядела по дороге на улице — не идет ли ее муж домой: ему давно пора возвратиться: прошло уже шесть лет, как он оставил свое семейство и умолк где-то вдалеке от него.

Жить теперь постепенно становилось лучше. Из Московского совета женщина получала помощь — на себя и на детей-двоешек; в последнее время начали давать мясо, мать сварила его и дала детям.

— Ешьте говядину, — сказала она. — Мы сейчас долго проживем.

Но дети-двоешки, мальчик и девочка лет по восьми-девя-ти, не сразу приучились наедаться. Они проснулись от своего легкого дремлющего сна, в котором пролежали все голодное долгое время, согреваясь друг о друга, поели немного и опять закрыли глаза, бессознательно сохраняя жизнь для своей будущей судьбы.

А их отец все не возвращался с войны, и мать напрасно выходила за калитку, чтобы увидеть и встретить его. Она уже знала, что многие люди из соседних домов вернулись. Пришел крановщик завода Густав Лист, он был на туркестанском фронте; показался как-то на улице модельщик Куликов, с перевязанной головой, в военной шинели; третий месяц лежит дома больной и слабый Василий Алексеевич Колпашников, прессовщик с ремонтного завода, а мужа ее никто не видал, — она всех расспрашивала, — значит война была велика и люди кончались там без вести. Но в комиссии по справкам ей говорили, что Иван Никодимович Портнов должен быть жив. Она тогда стала ходить на станцию и встречать поезда с юга, востока, с запада и севера, со всех концов войны. Она бывала на разных вокзалах и стояла там в стороне, пропуская мимо тысячи людей, которые возвращались с фронта обратно в Москву, в свое семейство и в пустые мастерские.

Жена Портнова уже привыкла приходить назад одна, без мужа. Труба над домом, где дремали ее дети, не дымила, а из соседних труб теперь все чаще и чаще шел дым, там люди согревались, варили пищу, они опять сошлись через долгие годы разлуки.

Наступила зима, снег покрыл Москву, луна по ночам освещала чистоту земли и опять многолюдные улицы города. Жена Портнова ходила, как обычно, на вокзалы, в военные комиссии, по делам хозяйства и уже привыкла к печали своего сердца. Она решила истратить всю себя на своих детей, а что останется для мужа, то выйдет наружу слезами и засохнет.

Однажды среди зимы она несла домой муку и мануфактуру. Был уже вечер, везде горели огни в окнах и топились печи, из трубы старого дома, где она жила, тоже шел теплый дым. Жена Портнова увидела этот дым, — она сначала остановилась в тревоге, не зная, кто зажег ее печку, а затем пошла домой в беспокойстве и отворила дверь в свою комнату.

В комнате на опрокинутом ведре сидел человек перед открытой печкой и жег в ней маленький костер для своего тепла. Он разулся и разделся и был одет только в воинские желтые штаны, подвязанные бечевой ниже колен; за одну бечеву была продета деревянная самодельная ложка и там держалась все время — в жизни, в бою и даже во сне этого человека. Начиная от живота и далее вверх, прибывший человек имел открытое тело, отмеченное лишь бледными пленками заживших ран и провалами увечий в костях. Однако жизненное вещество, отступив от этих телесных ущербов, собралось под целой кожей в кучи жил, в тесноту спекшейся силы и обнажалось наружу в виде каменистых бугров и трудных предметов — поэтому тело присутствующего человека походило на вскопанную нежилую землю, и его невозможно было погладить или обнять как-либо. Несмотря на общий темный цвет этого тела, на мертвые следы ран и болезней и засохшие места ветров и дождей — все же видна была надпись над вспухшим сердечным соском груди, изображенная какой-то едкой химией: «Иван Портнов бронетанковых сил».

Наверное, это был документ прибывшего человека, склонившегося к огню. Слабо поросшая голова его лысела от времени и невзгод жизни, кроме того с левой стороны она была сожжена до кости, так что волос не мог оттуда браться; остальное лицо его было большое и умолкшее — без красоты и отличия, только круглое и спокойное, как в младенчестве, со смутными глазами, не выражавшими сейчас ничего.

Портнов положил в огонь еще одну щепку, потом поднялся и молча подошел к жене, остановившись перед нею в отвыкшем, неловком положении. Опомнясь от сбывшегося счастья, женщина сложила паек с занятых рук и тогда надолго обняла мужа, чувствуя бугры и защербленные раны его тела на своей груди, чувствуя его силу, для которой еще тесна была всякая смерть.

Она не могла оставить его теперь ни на одну минуту и с жадностью дышала теплой добротой, исходившей от мужа, навсегда ему благодарная, что он вернулся.

Портнов глядел поверх жены в печь, где догорал его костер, и ждал, когда женщина окончит свое забвение близ него; для ласки он потрогал ее спину и погладил затем ее склоненную голову, замечая постепенно, что тело жены стало холодным от худобы и волосы ее поредели в тоске ожидания. После того вернувшийся красноармеец посмотрел на детей, которые спали навзничь на постилке, приоткрыв в беспамятстве сна детские грустные глаза, не имея силы, чтобы сжать веки или проснуться. Их отец добыл для них славу будущей жизни, дети же его лежали накануне вечного покоя. И тогда прибывший Портнов отклонил жену и лег между двоешек, утомившись за многие годы войны и революции. Он положил свои руки на детей, закрыл глаза и больше не мог очнуться.

Жена его осталась бодрствовать. Она растопила печь, стала готовить еду на завтра, следила за спящими и укрывала их. Над всею Москвой пошел густой снег, закутывая дома и землю в тепло под собою; но до полуночи всюду горели огни в жилищах, там люди не могли наговориться друг с другом, ели и отдыхали; победа закончила войну, затопила печи и засветила свет.

2

Семья Портнова прибавилась — через год у него родился еще один ребенок, мальчик. Сам Портнов снова работал на заводе мостовых конструкций, как прежде, до войны и революции, а жена его стряпала пищу, растила детей и боролась с нуждой. Двоешки перестали спать; они перетерпели свою слабость от голода, — долго хранимое, безмолвное детство нагоняло теперь свое время счастливыми впечатлениями еще странного для них мира.

Каждый вечер, когда он работал дневную смену, Портнов ложился спать среди своих детей, раскинув руки поверх их голов, точно для защиты. Он еще не доверял наступившему миру. А по ночам он выходил наружу, слушая редкие дальние выстрелы караульных постов на товарных станциях, и болел сердцем за слабость всей страны.

И действительно, напряжение тока в электромоторе, тянувшем компрессор на его заводе, падало иногда столь резко, что Портнов с ожесточением и печалью хватался руками за приводной ремень, чтобы помочь машине идти вперед, а потом молчал в исступлении, когда компрессор становился. Почти каждый день к Портнову приходил секретарь ячейки завода или депутат Моссовета: на южных и восточных выходах из Москвы поезда ходили через реки и овраги — по временным шпальным клеткам, чуть ли не вброд, потому что фермы мостов лежали взорванными и низвергнутыми в пучины. А без сжатого воздуха, без компрессора работать мостовой завод не мог — нечем клепать.

— У тебя есть дети? — спросил депутат совета у Портнова.

—Есть немного,—сказал машинист компрессора.—А тебе

к чему?

— Береги их, качай воздух — на Курской дороге из-за двух оборванных мостов поезда с дровами не идут, картошка померзла...

— Пусть хоть картофельные шкурки привезут, — сказал Портнов.

Однажды в ночное дежурство к Портнову пришел председатель Московского совета рабочих депутатов. Всю ночь они следили вдвоем за манометром и слушали пение сверл и резкую боевую частоту пневматических молотков. Но в полночь напряжение село и компрессор грустно засопел, сокращая ход: Портнов прижал руками щетки электромотора, чтобы они меньше искрили и не тратили бесполезно ток; он стоял на чугунной плите, высокое напряжение било сквозь его тело, но он чувствовал вместо смертельного раздражения лишь небольшую неприятность, сберегал вручную энергию от растраты ее на излишние мелкие молнии.

Председатель Моссовета взял телефон и сговорился с электрической станцией. Он велел выключить несколько насосов на водопроводе. Когда на электрической станции удивились, председатель сказал:

— Ничего не будет, теперь снег лежит. Давайте!.. К утру я приеду к вам в котельную, — и повесил трубку на крючок.

И снова они вдвоем взялись гнать воздух в цеха. Когда установилось хорошее давление, эти двое людей закурили какие-то толченые растения и посмотрели друг на друга с тайным и кротким чувством понимания своего дела.

Наутро, когда Портнов пришел домой, новый ребенок его умер. Мать молча держала его на руках, чтобы наглядеться и потом никогда не забыть. Она купила у спекулянта маленькую связку сухих грибов и сварила их вместе с пшенной кашей. Двоешки тоже ели эту пищу, но их только вытошнило несколько раз, они помучились и остались живы, а самый маленький умер от отравы. Портнов ничего не сказал. Он положил своего холодного ребенка к себе, накрылся с ним с головой красноармейской шинелью и пролежал в темноте до вечера, не зная более — стоит ли ему закопать сына в землю, а самому потом продолжить существование... Сколько раз — и на работе, и на фронте — ему представлялось, что он не живет, настолько горе и страдание уменьшали его разум. Неужели мы рождены на смех и на убийство? Ну нет, шалишь!..

Ночью Портнов опять стоял у компрессора, нагнетая давление. Он прижимал щетки электромотора голыми руками и чистил его коллектор, не чувствуя силы электрического удара. Иногда он засыпал на мгновение, стоя на ногах, и во сне плакал. Проснувшись, он вытирал слезы, не помня, когда они вышли. Старый мотор, установленный в начале двадцатого века, бил концом вала и грел подшипник, но давно не было ни масла, ни даже мазута, — в подшипник давали свечной воск или выжимки из старых концов, а Портнов даже сморкался в тряпку и засовывал ее в трущуюся часть, лишь бы была там какая-нибудь консистенция.

На похороны сына Портнова пришел председатель Московского совета и еще несколько человек, малоизвестных отцу покойного ребенка. Председатель, меняясь с Портновым, донес гроб до могилы и сказал всем, кто шел вместе, что в районе на днях открываются образцовые детские ясли, ибо в каждом погибшем ребенке мы хороним свое будущее, уничтожаем революцию.

Этот пожилой большевик опустился затем в могилу, чтобы принять маленький гроб на руки.

— Из нас что получилось — уже известно, — произнес он из глубины земли. — А из них — еще неизвестно: наверное, более лучшее и чистое, чем мы!.. Ну все, товарищи, пойдемте дальше жить, — председатель вылез из могилы. — Ничего, дети еще будут рожаться у нас.

3

Дети, действительно, снова рожались. У самого Портнова на протяжении двух следующих лет родилось двое детей, оба — мальчики. А старшие двоешки — Сергей и Маня — уже пошли в школу, там их стали лучше кормить и давали обувь и одежду. Немощь младенчества, когда они почти беспрерывно спали на одной попонке, чтобы не проснуться и не погибнуть от холодного голода, не оставила на их теле никакого следа, ведь природа не помнит своих бедствий. Они уже покидали детство и сами спешили из него выбраться, чтобы время шло скорее — в детстве кажется, что оно стоит, и делается страшно.

Отец начал водить их иногда на завод. Он их повел в первый раз в тот день, когда пускали новый компрессор, а старый, маленький и изможденный, лежал среди цеха, пока его не взял подъехавший под потолком кран и не увез с собою.

— Куда его? — спросил Сергей.

— На пресс, — сказал отец. — А там его хряпнут — и в лом.

— Тебе жалко машину? — опять заинтересовался сын.

— Чего ее жалеть—буду помнить, и ладно, — ответил отец.

После того отец пошел к новой машине и пустил ее. Она

нежно взяла свою скорость и покорно пошла, как маленькая.

Сергей обрадовался, что у него есть такой отец: он его родил (сколько Сергей ни вспоминал, как это случилось, вспомнить не мог, забыл), потом перебил всех буржуев, пришел домой и теперь ломает плохие машины и пускает самые сильные. Но отец тоже, оказывается, был отсталый человек. Один раз он спросил у Сергея и Мани:

— Где-то я слыхал про млекопитающихся. Кто это такие? Вы небось не знаете, зря только учитесь.

— Нет, мы их знаем! — сказала Маня.

— Ну кто же они?

— Ну, например, как тебе сказать!.. — серьезно сообщил Сергей. — Например, слон, лев, ты...

— Ия, — дополнила дочь.

Отец не согласился:

— Вы молока мало ели, вы не млекопитающиеся.

— Ты, отец, говоришь — не соображаешь...

— Мы его не ели, когда маленькие были, — объяснила Маня. — А теперь зато сгущенное едим: выйдет столько же, даже еще больше.

— Ну ясно, мы млекопитающиеся, — подтвердил сын. — Ты фактов не знаешь, тебе учиться пора.

Отец промолчал. Он любил получать такие оскорбления от своих детей, это означает, что жизнь движется вперед и люди развиваются. Проходя свою жизнь посредством труда, сражений и чувств, он сознавал, что для понимания обыкновенных законов природы ему нужно прожить несколько тысяч лет, если надеяться на один свой ум и чувство. Он мог вытерпеть удар машинной электрической молнии сквозь свое тело, мог передоверить жизнь уцелевшим товарищам, путем смерти в бою с врагами, но работу машины он переживал лишь силой напряжения своего сердца, а в голове было смутно и странно.

4

Портнов стал учиться в вечернем политехникуме. Вначале он сидел с чувством дурака и каждый день собирался бросить заниматься.

— Нет, я ничто! — полагал он. — От машин меня отодвинут образованные, а я буду бить балдой до гробовой доски...

По ночам он вздыхал, ворочался и скрипел на кровати, а старшие дети его, спавшие вблизи, понимали отца и смеялись, уткнувшись в подушки. Но он мучился в одиночку, пока не приучился думать про чуждые ранее вещи. Ему пришлось для этого воображать в виде предметов, одному ему понятных, числители, знаменатели, десятичные дроби, пропорции, проценты амортизации и многие другие. Из тумана ума он вызывал на помощь для ощущения простую дробь в форме кавалерии, где числитель — боец, а знаменатель — конь, или десятичную, когда всадник спешивался, и между ним и конем лежала трава запятых — и делил их, заставляя скакать, так что кавалерист слетал с коня под его живот—в знаменатель, а потом опять выправлялся. Процент же амортизации Портнов представлял семенем отца, ради бессмертия потомства. И только придумав такую систему действия, Портнов начал успешно справляться с наукой, размещая ее навсегда в скважинах своего ума и тела. Впоследствии он настолько привык общаться с наукой, что стал учить жену физике и механике, и она его быстро понимала. Ей теперь тоже потребовалась механика и электротехника. Их переселили в новый дом — в три комнаты с газовой кухней, ванной, электрическим утюгом и радио, так что жена Портнова получила себе целый цех машин, полезных и опасных.

Проучившись три года, Портнов был назначен начальником всех силовых установок завода и заместителем директора — и вскоре начал расширение завода, потому что железные дороги и новые города строили мосты целыми сотнями. Портнов постепенно вел сооружение новых цехов, удлинял старые, менял сильные механизмы на могучие, пока сам с удивлением не увидел, что от старого завода осталось лишь несколько тысяч кирпичей в стенах, и, опомнившись, уже не мог найти своего старого рабочего места, где прожил минувшие годы.

Дети Портнова Сергей и Мария превратились в юношу и девушку, а младшие два сына подрастали в запас. Отец уже уважал своих старших детей, как более высших товарищей, знающих больше его и чувствующих мир точнее и справедливей. Он втайне радовался этому обстоятельству и держался в присутствии детей более бдительно. Жена Портнова, научившись от мужа и детей управлению с многочисленными домашними машинами, сама стала механиком-практиком и обучила соседок и дальних знакомых правильному обращению с газом, электричеством, стиральной машиной, пылесосом и показала на руках ремонт этого оборудования. Ей дали ход вперед — сначала назначили членом правления жилищного комитета, а затем избрали депутатом в районный совет.

Каждый вечер семейство собиралось вместе, связанное теперь не одним родством и привычкой, но также взаимным интересом, дружбой, а иногда и общим восхищением за успех своего или чужого дела.

— Раньше весь мир был как каменный, — говорил отец, съедая кусок домашнего пирога на ужин. — Бывало, десять лет не видишь какой-нибудь улицы, а увидишь — то же самое, только дома старей и люди несчастней... И все боялись чего-то: вот-вот что-то грянет и случится. А теперь мы города делаем как игрушки, мир для нас мягче камня, а мы тверже его.

— Но природа очень серьезна, отец! — сказал старший сын. —Ты не зазнавайся. Мы проходим сейчас космическую физику, и я вижу, что это такое... Человеку надо еще много меняться, чтобы он стал достоин понять вселенную...

— Ну хорошо, — ответил отец. —Дело в том, что мы идем вперед, а не в том, уго идти далеко. Сначала мы сбережем и воспитаем человека на самом низу земли, а потом далее пойдем. В программу партии всегда можно добавить пункт, что мы, дескать, хотим помочь всемирной природе скорее совершить ее дело. Она ведь тоже за нас — ты гляди: когда рабочему классу детей рожать некогда было, так вы у меня сразу двойней родились, а теперь то и дело слышишь — там родились двое, там трое, а то и враз четверо. Потомство гурьбою поперло, целые эшелоны лезут на свет, когда жизнь потеплела. Вот тебе она, природа!

— Ты, папа, расскажи про белых лучше! — попросил маленький сын Георгий. — А то нам скучно!

— Скучно, скучно... А чего про них говорить: сам их будешь бить, тогда и узнаешь...

— А дети по скольку будут тогда рожаться у меня? — спросил мальчик.

— Человек по восемь, по десять, по четырнадцать, — ответил отец. — Расти скорей, пусть тебя белые боятся, тогда не тронут.

— По четырнадцать детей! Это ничего будет, — произнес ребенок. — Я думал, только по одному — тогда мало...

За окном квартиры блестел свет Москвы, многолюдной и все более возвышающейся своими новыми постройками. Миллионы людей надышали над собою общее облако и на нем дрожало электрическое зарево ночи, как отражение их беспрерывного труда.

Портнов лег спать; жена его лежала рядом с ним. Они оба молчали, ни одно человеческое сознание не могло бы мысленно пережить их прошлую жизнь и уцелеть неразрушенным. В другой комнате находились их дети; они все читали книги, чертили чертежи, думали обо всем неизвестном как о самом задушевном и сердечном. Им придется когда-нибудь осиротеть, взять в руки весь плохой мир и нажить в боях такие же раны, какими покрыто тело отца. Пусть сейчас они готовятся и живут в тепле и свете Москвы, на родине и в семействе... Портнов обнял одной рукой жену и заснул. Он хотел отдохнуть, чтобы не умереть преждевременно от старости и утомления, чтобы еще раз — рядом с миллионами выросших детей — пережить битву и победу и снова вернуться домой в изношенной шинели к старой жене — и сесть около печки, чтобы согреться ото всех холодных пройденных дорог.

Портнов погладил во сне плечо жены, а она проснулась и вытерла свои слезы, точно ей на следующее утро предстояла разлука с мужем на долгие, вечные годы.