Рассказ о многих интересных вещах

Глава первая,
рассказывающая о рождении Ивана Копчикова и о первых его похождениях

Одна девка с хутора Суржи — была его матерью. Она была рябая до того, что лицо ее походило на гороховое поле. И ни один суржинский парень не брал ее в жены. Понятное дело, кто ж согласится целовать такую рябую морду, на которой даже носа не видать вовсе. Его съели рябины.

А девке захотелось родить. Она пошла в дремучий лес и жила там 11 месяцев и 11 дней. С кем она там жила — никто не знает. Только однажды возвратилась она на хутор с месячным мальчишкой за пазухой.

Он, совсем голенький, выглядывал из-за пазухи и улыбался, посвистывая в свой нос.

Нос его оказался очень большим и острым, как у птицы кобчика. И все свистел нос, и все нюхал он воздух.

А когда потный и грязный брат девки подошел к мальчишке, мальчишка громко чхнул и замахал на брата ручонками. Брат ему, видно, не понравился.

— Ишь ты,— сказал тогда брат девкин,— прямо не ребятенок у тебя, Глашка, а кобчик какой-то!

Так его и назвали — Иван Копчиков.

Но пьяница-поп не захотел крестить мальчишку. Он говорил:

— Кто его отец?

Глашка отвечала:

— Не знаю. Нету отца.

— Как так нету? Без отца нельзя. Одна Богородица без отца

могла родить. Ты что ж — тоже Богородица?

— Да нет. Я девка Глашка. Я вам, батюшка, ковригу хлеба могу пожертвовать.

Поп просил две ковриги, полбутылку водки и десять селедок на закуску. Тогда он соглашался окрестить. А у Глашки этого не могло иметься: она была чересчур бедная и даже пеленок для ребенка не имела.

Так и остался Иван Копчиков некрещеным. И начал расти. Рос прямо рысью: в полгода вырос с аршин и начал ходить. А в 11 месяцев и 11 дней дернул мать за юбку и сказал просто и ясно:

— Мам, исть хотца. Дюже. Дай ломоть. Да поболе посоли.

Глава вторая,
в которой Иван подрастет и из которой очевидно откуда он

Встал на ноги Иван, поднял нос к небу, глянул — высоко.

Лес гудит в буре — густо. И рожь угнетается ветром низко и покорно. Только шершавит она и тонко поет, как кровь по жилам у матери.

Иван не знал еще ничему имен:

— Ет што? Ет хтой-та? Аяй!

У дня покраснели глаза, уморился он и сомкнул их. Долго слезы и кровь текли по слезницам одноглазого дня и падали с неба на траву. И холодела трава и мочилась.

Вечер. Тяжкая усталь в материнском Глашкином теле. Груди висят ветошками, и ждет ее Иван на татарском древнем кургане, и смотрит в вечер, вверх, в чуть звенящие по ветру звезды.

Жалко ему матерь, жалко чужой дом. Страшно ждать ночь и ночью жить. А если мать не придет? Петра не пустит в хату.

— Мам! Мама!

Тяжко и густо, как чернозем после ливня, прёт душевная сила из Ваняткина живота— из куска перепревшего черного хлеба.

В волчьей тоске зачал Ивана волк — Яким, человек почти не существующий. По обличию — скот и волк, по душе, по сердцу, по глазам — странник и нагое бьющееся сердце.

Когда пришла Глашка в лес, запела не своим голосом. Ибо подступила тесно и жарко к пышной, вздутой душе ее пламенная, несворотимая сила.

Вышел Яким из куреня:

— Кто ет орет? Неужли человек затосковал? Пойтить упредить.

Глядит — бредет тугая девка сама не своя.

— Ты што? — сказал Яким и сам задрожал. Скорбь и горе на девкином лице. И дождем мокнут впавшие ее человечьи глаза.

Обнял ее Яким. И сам заскорбел. И пал душою. Заволокся лес деревьями. Закрыл небо. И сперся стволами в страшной нагретой тесноте.

— Голубь ты мой, птица высокая! Где же ты был, отчего не повстречался? — шептала Глашка. Она выдумывала лучшие слова, которые никогда сама не говорила, а слышала когда-то и забыла.

И утром очнулся Яким мокрый и уморенный. Никогда так не умаривался. Голова лежала в траве тощая. И лицо было в морщинах от избывшей силы, от согнувшейся замолкшей души.

— Мертвый я,— подумал Яким.— Смерть идет от девки.

В тишине и жизни, без людей, с одной душою буду жить.

Шла Глашка покойная. Низко шел месяц, и ручей шелестел.

— Милый мой!

Но Яким был только милый, а незнаемо кто. И разговорилась Глашкина душа.

Весь белый свет был мил и разговорчив.

Пропал Яким из лесу навеки.

Ходит Глашка — и не ищет Якима, а так. Запечатленный в плоти — не потеряется. А уж три раза рожалась рожь. И сосна, где стояла Глашка и видела неторопливого Якима, подросла.

Иван ждал мать на кургане. А мать не торопилась.

Глава третья,
описывающая разные истории с Ваняткой

Целыми месяцами сидел Ванятка на кургане том. Только на ночь уводила его мать в братову хату.

Днем же опять шел Иван Копчиков на старое место. В ковыль ложился. Питали его пастухи. Из жалости. Они позволяли ему сосать дойных коров, давали ломоть хлеба.

Потянет-потянет Иван молока из коровьего вымени, а потом заест молоко хлебом.

В четыре года мог уж Иван Копчиков удержать корову за хвост, ежели она думала убегать от него и не давала себя сосать. Такая у него сила появилась расчудесная.

И хитрость у Ивана прибывала ежечасно. И ум прибавлялся с каждым днем. Стал Иван пастушить, когда ему сравнялось пять лет. Да так хорошо пастушил, что одно удивленье. Коровы приходили домой сытыми по горло и веселыми.

Молока давали пропасть.

Кормил их Иван Копчиков так. Сначала в солончаки погонит. А потом, когда коровы соли много употребят, гонит их в степь. Трава утренняя в степи потная, мокрая. Коровы ее и уничтожают до тех пор, пока не напьются росою. А сколько им росыто надо, чтобы напиться? Много! Оттого и сытость у них непомерная.

Далеко полетела по деревням слава о пятилетнем пастухе. И приходили к нему многие. И он обучал их пастушьему искусству.

Глава четвертая,
доказывающая, что дело не в летах

Шесть коротких лет прожил Иван Копчиков на земле. Но уже стало ему скучно и тесно в родной Сурже. Он бросил свое стадо и одной бурной ночью, в грозу — вылез из хаты в окошко и потихоньку пошел себе куда глаза глядят.

Молния пахала небо. Гром был над землей. Иван не боялся. Он все шел и шел. И дошел до лесу. Сел там на пенек около оврага и задумался об своем.

Вдруг небо раскололось надвое, точно человеческий череп. Ослепительный синеватый шар трахнул из туч в овраг. С оглушительным треском в щепки разлетелся столетний дуб.

Иван наклонился и посмотрел вниз. Там на самом дне оврага что-то горело. Но горело что-то живое: огонь бегал, кружился и скакал.

Иван быстро спустился вниз. Вернее — он скатился туда кубарем.

По дну оврага метался горящий волк. Он прыгал вверх, падал на спину, терся боками о землю, зарывался в нее головой — но шерсть его продолжала гореть. И от него загорелась уже сухая трава, а местами и сухой валежник.

Иван сказал:

— Молния зажгла волка. Волк знает, как ее тушить — землей. Ага.

И выждав удобный момент, Иван Копчиков дубинкой стукнул по волчьей голове. Волк завертелся на одном месте, ляскнул зубами и вытянулся.

Тогда Иван быстро-быстро начал засыпать его сырой землей. Огонь сразу потух.

Волк тяжело раздувал бока и хрипел, дрыгая ногами.

— Жив будешь,— сказал Иван и полез наверх.

Стало тихо в лесу. Гроза прошла как-то сразу. Крапал крупный дождь.

Иван пошел быстро-быстро. Скоро утро — на Сурже голосили петухи. В пруду — квакали лягушата хором. Хорошо.

Но кто еще там? Кто это раздвигает кусты сзади? Кто это идет за Иваном?

Иван подождал чуточку.

Обгорелый волк пошатываясь подбежал к нему, лизнул его в ногу и лег около.

— Волк,— удивился Иван,— какой ты есть, а? Почем ты меня узнал?

Волк лизал ему ноги.

— Ну что ж. Ежли ты — умный, идем со мной.

И они двинулись на Суржу, вместе. Впереди шел Иван, а сзади — пошатывался волк.

Дома Иван влез в окно, а волк лег на завалинку и, как собачонка, свернулся калачиком.

Скоро оба заснули.

Утром на Сурже случился с волком казус: бабы бежали от него опрометью, орали:

— Черт, черт, оборотень!

Иван тогда гладил волка по губам и сказал громко:

— Чего вы, дуры, испугались. Это мой друг — волк, а не черт.

Глава пятая,
из коей очевидно, что слово было когда-то душою, а буква — очертанием зверя

— Сколь разумно бытие?— спросил сам у себя единожды Савва Агапчиков и задумался.

Шел пост. Тлел заунывно снег в полях. Не тоска, а хуже — какая-то едрена палка воткнулась в душу и коловращалась там живою сукой.

Саввушка (так именовали его бабы, которые еще были во страстях,— ибо Саввушка был мужик сдобный и мордой миловидный), так вот, Саввушка стал чахнуть.

— Сколь разумно бытие?

Бросил пахать Савва: не велик дар — хлеб, когда душа ссохлась.

Залез в лебеду и в последний раз задумался: откуда все?

И умер там Савва — в лебеде. Старая усталая голова, иссосанная работой, нуждой, долгой жизнью с женщиной, не надулась в стальной мускул и не рассекла тайну — мучения жизни.

А вылезать Савва не пожелал:

— Раз мне ничего не известно -— ничему доверить гроша не могу, не токмо себя. Прощевайте!

И умер Савва — миловидный мужичок.

А в Сурже как бы невзначай, не посреди людей, а помимо их, за околицей, на кургане, под немым месяцем рос, поспешая, Иван Копчиков.

Рос враз и без попечения— самогоном. Гонит неведомая сила рысью ввысь и вширку. Успевай мать дырки и прорвы штопать на рубахе. Благо, она одна.

Десять лет минуло, как Яким уморился от Глашки в лесу. Петра два раза крышу перекрыл. Овраг подступил к самой Сурже. Филька Жигун утоп в Дону и пропал пропадом. Должно, пузырь в животе не лопнул. Только солнце осыпалось жаром как всегда.

Прислушался Иван к словам. Шипят, поют, ноют жужелицей, ласкаются и жмут ухо — чистые мыши, живые звери, травы, ветры, влага либо сон и голод. У всякой душевной силы есть свое слово — и оно то ласково, как женщина, то грозно и знойно, то глухо и смутно, как нищий — немтырь или деревенский колотушечник. Есть слова липкие, горячие, как девкины губы, как бессонная августовская ночь, когда пышешь силой-жаром, а сам одинок.

Ходил по полю Иван и бурчал...

— Рожается рожь... Топает копытами и капает пот... Плели лапти и латали, за скулою лопотали, языки все растоптали... Щука в море, мертвец в гробе, сыч у лесе, глист у пузе...

Таким ходом шла голова Ивана, и он припечатывал сущие вещи именами.

Слово — это ведь сокращенная и ускоренная жизнь. Если чуешь жизнь, то слово найдется сразу для каждого ее дыхания. И это слово будет то, которое уже имеют люди,— и твое новое слово и старое совпадут, ибо и тот человек, кто вскрикнул от надавившей на него жизни словом,— был могуч, переполнен и один, окруженный ветром, как Иван, с его внезапными стоячими глазами.

Слово, как душа, стукнувшаяся об стену и зазвеневшая. И звенит каждый раз особо, как когда ударится.

И по песне своей слово похоже на душу, и по тому, как рисуется на бумаге.

Так обдумывал жизнь, душу и слово Иван.

И было ему хорошо и твердо. В теле билось полное сердце. Мозг скрежетал мыслями и высекал искры единственной правды.

Тихо и тепло жить в мире, и не страшно.

Жук похож на букву «ж». Цвет, звезда, сердце. Это нежные целуемые человеком вещи-слова, и слышно касание губ человека, и виден тут блеск и сияние души.

Сила человека — в сохранении и повторении несчетно раз души в слове.

— Вот что надо завзять в мире,— думал Иван.— Мужики делают хлеб. Бабы — ребят. Плотники — дома. А я буду делать хорошие души из рассыпанных, потерянных слов.

Я слеплю их все сначала.

Глава шестая,
очень короткая, но нужная

Думал Иван о словах: почему овраг называется оврагом? И додумался. Потому, что он землю у мужиков отымает. Каждый год, по весне и осенью,— рушатся края оврага и пропадает земля, которая могла бы родить хлебушек. Вот увидел это первый человек и вскрикнул в гневе:

— О, враг ты наш!

Овраг — враг мужиков.

Врага — надо уничтожать. Иван Копчиков сказал мужикам:

— Скоро Суржа в овраг сползет, поняли?

Глава седьмая,
повествующая о том, как овраг родил деньги

Сказал, значит, Иван Копчиков мужикам:

— Слопает овраг нашу Суржу.

А мужики — какой народ-то? Почесал кое-где пятерней:

— Авось не слопает. А слопает — так это ж не скоро поди!

Привык мужик после драки кулаками махать. Иван Копчиков не таков, хоть и десять лет ему от роду. Он взял и на своем участке обсадил овраг поперек рядами красной лозины и шелюгой. А чтоб скотина ее не шкодила, приказал своему другу-волку жить в овраге и стеречь.

Через три года родил овраг Ивану Копчикову денежки.

Лозина она — хлесткая — растет в год по аршину. Так и прет во все стороны кустищами. Хорошая лозина, гибкая, чисто восковая свеча.

И овраг перестал на Ивановом участке оползать, пророс травой. Три с половиной воза накосил Иван сена в овраге.

А как заосеняло, Иван залез в овраг и давай вместе с волком пряменькие хворостинки подкашивать. Иван — ножичком, а волк — зубом: зуб у волка — бритва.

Мужики смеялись:

— Садил, садил, а теперь — изничтожает! Вот дурак!

Смолчал Иван: не любил он много слов говорить зазря, делал свое дело. Из хворостин понаплел сундуков и корзинок целую гору. Продал их в городе — за четвертной все.

Родил овраг денежки.

Тут мужики за ум взялись:

— Ах, дьявол! Мальчонке тринадцать годов, а он умней нас оказался.

Однова выбрала Суржа денек подходящий да свободный и засадила весь как есть овраг, по примеру Ивана.

Глава восьмая,
в коей орудует неведомая гнида

Появилось в теле у Ивана как бы жжение и чесотка. Сна нету, есть неохота. Жара в животе до горла. Хочется как бы пасть волку разорвать либо яму руками выкопать в глубину до земного жара.

Иван уже знал, что в могиле тепло, а в глубоких землянках рыбаки живут и зимой у самого льда.

Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. Думы все Иван передумал, дела произвел. Хату Петру починил, плетни оправил, баклажаны ополол — все как следует быть.

Сидит Иван вечерами и ночами на завалинке. Сверчки поют. В пруде басом кто-то не спеша попевает и попевает, как запертый бык.

Радость внутри сердца Ивана кто-то держит на тонкой веревочке и не пущает наружу.

— Тебе б к бабе пора,— говаривал Мартын Ипполитыч — сапожник-сосед, мудрое в селе лицо,— взял бы девку какую попрочней, сходил бы в лес с ней — и отживел. А то мощой так и будешь.

А Иван совсем ошалел. Мартын же иногда давал ему направление:

— Атджюджюрил бы какую-нибудь лярву — оно и спало бы. Пра говорю!

И шел раз Иван по просеке в лесу. Ночная муть налезала на всю землю. В воздухе почти невидимо было, и запахло хлебной коркой.

И идут сзади вслед торопкие и легчайшие чьи-то ноги. Иван обождал. Подошла, не взглянула и прошла Наташа, суржинская девка. И видел и не видел ее ранее Иван — не помнил. В голове, в волосах и в теле ее была какая-то милость и жалость. Голос ее должен быть ласковый и медленный. Скажет — и между словами пройдет дума, и эту думу слышишь, как слово.

И в Ивановом сердце сорвалась с веревочки радость и выплыла наружу слезами.

Наташа ушла, и Иван пошел.

На деревне — тишина. Из сердца Ивана повыползли тихие комарики — и точат и жгут тело, и сна не дают.

Шли дни, как пряжу баба наматывала. Живешь, как на печке сидишь, и поглядываешь на бабу — длинен день, когда душа велика. Бесконечна жизнь, когда скорбь, как сор по просу, по душе разрастается.

Простоволосые ходили мужики. Чадом пошла по деревне некая болезнь. Тоскуют и скорбят, как парни в мобилизацию, все мужики.

Баб кличут уважительными именами.

Феклуша, дескать, Марьюшка, Афросиньюшка, Аксинь Захаровна!

Благолепное наступило время.

Посиживал Иван с Наташей и говорил ей, что от них по деревне мор любовный пошел. От одного сердца вспыхнули и засияли сердца всех. Завелась у Ивана в теле от Наташи как бы гнида или блоха, выпрыгнула прочь и заразила всех мужиков и баб.

Здесь вошь любви, но она невидима.

Но гниды эти — невидимы, и их нельзя перелущить ни на когте, ни на камне.

Пускай прыгают они по всему белому свету — и будет тогда светопреставление.

Тихо ласкали по деревне люди друг друга. Но от этих ласк не было ни детей, ни истомы, а только радость — и жарко работалось.

Приезжал доктор из волости, обсвидетельствовал некоторых и сказал:

— История странная, но вселенная велика и чудесна — и все возможно. Мы, как Ньютон* еще сказал, живем на берегу великого океана пространств и времен и ищем разноцветные камушки... И эта бацилла аморе** только самый редкий и чудесный камешек, которого еще никто никогда не находил...

Глава девятая,
ясно намекающая на новые затеи Ивана

Роса паршивая падет на лист, и ну — пошла по листу ржавость и паскудство. Так и слова докторовы о любовной вши пали Ивану на душу. Едят душу, паскудят. Хочется Ивану вшу эту любовную дойтить, доглядеть. А она — невидимая. И почал Иван Копчиков ржаветь, что лист от дурной росы. Конопатый стал, яко росный огурец. Вся его миловидность — вроде картинки на солнце выцвела.

Вспомнил Иван курган любимый. Опять на него переселился. Просидел под небом, как под крышей, все лето — хвать за голову, а на голове волосья, что твоя сторновка. Сухие и ломаются.

— Чудасия!

Глядь-поглядь — во все стороны черно, как в трубе от сажи. Степь черная, как кошка. Не заметил Иван Копчиков, как солнце засушливое обглодало дочиста землю. Оно-то и волосы его в сено превратило.

Сразу тут забыл Иван о любовной вши. Всегда так: коли жрать нечего, не токмо о любовной, а и портошной вши забудешь!

Трижды сплюнул Иван в одно место. Нету слюны: в один миг и землю ушла.

Погрозил Иван кулачищем своим паучищу проклятому — огневому солнышку:

— Я ж тебе, чертушка, подложу свинью. Боле тебе нами не властвовать. Доконаю, подчиню тебя нашей воле.

Глава десятая,
где сверкулящая небесная сила обретается Иваном и замордовывается в работу навеки

Потянулась опять тщедушная жизнь, как щи. Живешь-живешь, а жизнью все не налопаешься. Плохо жить без гниды любви, как без мяса обедать.

Пустынножительством стала земля, ибо свирепело и дулось жаром солнце, будто забеременело новым белым огнем неимоверной злобы.

А по полям только шершавый терпеливый жухляк трепыхался, да змеи в горячем песке клали длинные пропадающие страшные следы. Змея, она не похожа ни на одного зверя, она сама по себе, немая и жуткая тварь.

Змея не любит ничего, кроме солнца, песка и безлюдья.

Как в печке, сгорели посевы и с ними — жизнь. Тела мужиков обтощали — и не только вшам любви, но худощавым плоску шкам еды не хватало.

Ни тучки, ни облака, ни ветра. Один белый огонь цельный день, а по ночам медленно-текучие оглядывающиеся звезды.

Тишина во всем мире, потому что подступала смерть.

Иван переменился. Высокий стал, худощавый парень, с терпеливыми стоячими глазами. Пушиться стало лицо и полосоваться бичами дум.

И вот уже в августе месяце трое суток то наступала, то отступала и дробилась зноем тяжкая туча. Разнесло ее во всё небо.

— Не к добру,— говорили старики,— из такой не вода, а камни полетят.

Вышел в поле Иван и ждал. Ни души. Птица, зверь и всякое насекомое исчезло и утаилось.

Насела туча, темнее подземных недр. Но ни капли, ни звука из нее.

Ждал до вечера Иван — не шелохнется туча.

Всю ночь не спал, все слушал, как камни вниз полетят. Ничего не было, и утром так же стояла туча.

И только в полдень осенила, ослепила небо и землю сплошная белая молния, зажгла Суржу и травы и леса окрест. И вдарил гром такой, что люди попадали и завыли и звери прибежали из лесу к избам мужиков, а змеи торцом пошли в глубь нор и выпустили сразу весь яд свой.

И полетели сразу вслед за молнией на землю глыбы льда, и сокрушили все живое, и раздробили в куски мертвое.

Упал Иван шибче льдины в лог и уткнулся в пещеру, где рыли песок в более благопристойное время.

За ледобоем вдарил сверху ревущий, скрежещущий, рвущий в тряпки пустую землю водяной потоп.

И синее пламя молний остановилось в небе, только содрогалось, как куски рассеченной хворостиной змеи.

И вода пошла из тучи сплошным твердым потопом — дышать нечем. Воет и гнетет свистящий и секущий все на свете ливень.

И за каждым громовым ударом — новым свирепеющим вихрем несется вода, и, как стальным огромным сверлом, разворачивает землю до недр, и почву пускает в овраги бурыми волнами...

К вечеру стих мало-помалу водяной ураган.

Вылез Иван наружу. Холодно стало. Внизу по оврагу еще

неслась вода. А по откосу, где был в пещерке Иван, только топь и вывороченная, разрушенная земля.

Выбрался Иван наверх, глянул. Не было ни Суржи, ни леса, ни полей. Чернели глыбы пораженной земли, и шипела вода по низинам.

Задумался Иван. Лед и ливень рухнули вниз, когда засияли молнии. До того туча шла мертвой.

И пошел Иван прямо к Власу Константинычу — волостному доктору, тому самому, который вошь любви обследовал.

Влас Константиныч любил книги. Жил без жены и существовал лишь для пытания природы.

Влас Константиныч любил всех суржинских. Пришел к нему Иван и говорит:

— Дождь от молнии пошел, а не от тучи.

— Как тебе сказать,— ответил доктор,— электричество связывает в воздухе пары воды в тучи, а когда бывает молния, то есть электрический разряд или рассеяние электричества,— эта связка воды рвется, и вода сама собою падает на землю.

— А эти пары воды всегда есть в воздухе — и до дождя, и когда жарко? — спросил Ваня.

— Всегда, дружок, и всюду,— сказал Влас Константиныч.

— А электричество самому сделать можно?

— Можно...

И доктор показал Ивану баночку на окне, из которой шла вонь.

— Дайте ее мне совсем,— попросил Иван.

— Что ж. Возьми. Это штука дешевая. А зачем она тебе?

— А так, поглядеть. Я принесу ее скоро.

— Ну-ну. Бери, бери.

Иван ушел к рыбакам на Дон. Ибо Суржу и всю родню, все дома, задолбил ливень.

Он понял одно, что электричество собирает в воздухе влагу всякую и скручивает ее в тучи.

А когда бывает засуха, значит, можно все ж таки наскрести влагу электричеством и обмочить ею корни.

Когда просохла после потопа земля, Иван стал добиваться, как сделать влагу электричеством.

Жил он у Еремея в землянке, старика, посвятевшего от одиночества и от природы, и ел подлещиков, голавлей, сомов и картошку.

Зной опять водворился. Все повысохло.

Запылала и заныла земля.

На всякие штуки пробовал банку Иван — ничего не выходит. И только когда догадался он проволочку от винтика на баночке, где стояла черточка, расщепить на тонкие волосочки и эти волосочки прикрепить к корням травы — тогда дело вышло. А другую проволоку, где на Винтике стоял крестик, он протянулпо длинному шесту вверх, а шест воткнул и поставил. Тогда трава, куда впустил Иван медные волоски, зазеленела и ожила, а кругом стлалась одна мертвая гарь.

Иван поковырял землю, добрался до корешков, пощупал — сыровато. Стало быть, помиримся теперь с солнцем.

Что ж такое электричество и отчего увлажняется от него корень?

Только через десять лет, в Америке, Иван постиг, что такое электричество и как построен и строится из него наш мир и вся вселенная.

Глава одиннадцатая
Бессмертная трудовая сила выпирает опять из могил и нищеты

Вдрызг, в чернозем сбита и перемешана Суржа. Только кирпичи от печек остались да одна курица в норь какую-то каменную забилась и теперь отживела и ходит беспутная.

Ни единой живой души — льдины с неба покололи все мужиковские головы.

Но через десять дней обнаружился еще Кондратий — мужичок неработящий и бродяга. Бывал ранее на шахтах, а теперь жил при брате скотом.

— Я, — говорит,— буду управителем русской нации. И пахать тебе не буду.

И вот теперь он обнаружился — в печке просидел и вылез невредим.

Поглядел-поглядел на курицу Кондратий:

— Что ты голову мне морочишь, скорбь на земле разводишь.

Кабы б две хоть, а то одна, сука!

Поймал, защемил ее за шею и оторвал ей курью башку:

— Тварь натуральная, тебе и смерть не брала...

И переменился душой Кондратий:

— Брешешь, человека не закопаешь. Тыщи лет великие жили...

И стал жилище себе обделывать из разных кусков и оборок расшибленной Суржи.

Получилась некая хата.

Пришла одна суржинская девка из города. Вдарилась оземь:

— Родные мои матушки... Не схотели жить, мои милые... — и пошла, и пошла.

Подошел к ней Кондратий:

— Не вой, девка. Видишь, народонаселения никакого нету...

Стало быть, я тебе буду супругом.

И обнял ее в зачет будущего — для началу.

Через некоторую продолжительность явился в Суржу с Дона и Иван Копчиков.

Принялись они втроем за вторую хату.

Иван работал, как колдун, и построил сразу еще две хаты.

У девки уже к зиме живот распух.

— Нация опять размножится, — говорил Кондратий.

— Надо другую нацию родить, — сказал Иван,— какой не было на свете. Старая нация не нужна...

Иван задумался о новой нации, которая выйдет из девкиного живота.

Надо сделать новую Суржу — старая только людей томила и хлебом даже не кормила.

Будет новая Суржа.

Так порешили Иван и Кондрат.

Будет Суржа— без голода, без болезней, без горестей, без драк.

— Мироносимое благолепие будет, — сказал Кондрат.

— Сделаем мы хозяйство по-новому, тогда вырастут у тебя другие дети сами собой, — проговорил с растяжкой Иван.

Глава двенадцатая,
наводящая на размышления о том, что один в поле — не воин

Вот уж почти и вылакало солнце вчистую ручеек последний. Конец приходит — без воды не проживешь. А кругом — во все стороны — на сто верст голо и никого нет.

Кондрат, Иван и баба, две коровенки и волк — на земле, рассвирепевшее солнце — на небе. Кто кого? Ужли человекам тактаки не выдюжить?

Губы у Ивана — как с жару потрескавшаяся дорога: во рту — засуха другой день.

Деревянными лопатами день и ночь лезут люди в глубь земли, к мокрому ее сердцу. День и ночь, без передышки, наперегонки со смертью.

Либо успеют люди — доскребутся полумертвыми до воды, либо — смерть успеет, придушит, как бабочку, их задыхающиеся сердца.

На пятую ночь Кондрат еле вылез из колодца, дополз на карачках до хаты, приказывает бабе, собиравшейся опростать живот:

— Брось родить, женщина: некогда родить теперя. Лезь в колодец, скребись к воде, пока не умрешь!

И женщина полезла.

И еще три дня и три ночи были люди кротами: руками, окровавленными вздрызг, грабастали землю. Только к утру четвертого дня уже умирающий Иван Копчиков почувствовал, что под рукой — мокро. Сначала он думал, что это — кровь у него хлынула из горла так же, как вчера хлынула она из Кондрата. Но кровь — горячая и соленая, а это — то, что под руками,— студеное и горьковатое чуточку.

— Кондратушка, вода никак! — прохрипел Иван, жадно набивая рот сразу пожижевшей грязью.

Кондрат, как угорелый, подпрыгнул вверх и шлепнулся лицом в землю. Лицо уткнулось в холодную грязь... Потрескавшимися губами он начал высасывать из нее скудную влагу. Но влаги было слишком мало.

— Ло... па... той бы раз один ковырнуть,— еле выговорил Кондрат.

Но ни у кого из мужиков не было для этого силы. А баба совсем умирала — из нее лез новый человек. Неминучая смерть поджидала его. Он все-таки лез. И баба визжала, как убиваемая сука, и грызла зубами камушки.

Тогда Иван вспомнил солнце, которого из колодца не видно было. Вспомнил, что солнце хохотать будет над ними — побежденными.

— Не-эт, брешешь, не сдамся! — дико заорал он и, собравшись с силами, налег на лопатку. Раз, другой, пятый.

И спасение пришло. Перед смертью — ухо человека слышит все. И вот, услышал Иван, как засочилась в ямку тихая вода.

Тут шлепнулось к ним что-то мягкое сверху. Иван поднес это что-то к глазам. Это был — заяц. Волк принес зайца умиравшим друзьям. Волк спасал спасшего его Ивана.

Два дня люди пили горькую воду и жрали все, что им приносил волк. Силы снова пришли к ним — и люди вылезли наружу. Первое, что они увидели, — был сдыхавший от жажды волк. Иван, плача, привязал его на веревку и спустил в колодец:

— Отдышись, милачок!

Глава тринадцатая,
в коей босота собирается Иваном в большевицкую нацию

— Народонаселения нету. Одним с солнцепеком нам не смордоваться... Баба моя народить нацию не управится. Надобно теперь суды людвы понагнать... Хоть самую дырь на дырьве, абы б было в норме же усе — головы и руки...

Это Кондрат думу надумал.

А Иван давно догадался.

Взял лыдку дохлой коровы у Кондрата, кликнул волка и пошел ходом.

Дён через пять пошли местности народонаселенные. Попадались по дороге уже попы, куры, травы, густолиственные дерева и прочие жители земли.

Попал Иван в деревню Меренячьевку. Идет по улице с волком. Тот собак шелушит до костей молчком.

Видит Иван сидит у колодца странник. Парень, видать, не особо пожилой, а разглодан голодом до души — одни глаза неистовые сверкают и ищут.

— Подходи сюда, горюн, — крикнул Иван.

— Ходи сам, если надобно, — прошершавил расколотыми истекающими губами парень.

Иван подошел.

— Здорово.

— Здравствуешь.

— Што сидишь-то?

— А ты што за юзь? Хошь что говорить — балакай, не разводи зря скорбь.

— Со мной хозяйствовать пойдешь, аль нет?

— А куда иттить-то? Земля есть?

— Земли много. Ледобой людей выбил. Слыхал?

— Слыхивал. А скотина есть?

— Покуда волк один, а там видно будет.

— Оно и волк гож, ежели зверь толковый.

— А ты один?

— То-то и скорбь, что не один я. В логу — вон, видишь, лозняк— товарищи некоторые ждут... Деревню ету грабануть мы схотели... Похилить... Запомнил? Ну, помалкивай... Народ тут стерва... Хутора кругом, люди с коготьями. Запалим вот к ночи с того краю... И ты теперь не уйдешь — долбанем.

— А много у тебя народу-то? — спросил Иван.

— Людей двадцать будет.

— Откуда шли-то?

— С Кубани самой дороги крестили. Было сдохли в отделку... Теперча на корм напали.

— Вот што, — проговорил Иван, — ты брось это. Волоки суда всех людей. Поговорим в конец. Будя, с этого прожитку не наешься.

— Ты помалкивай, пока дых еще двошит, а то стукну, в колодец чертометом загудишь.

— Ты не устрашай меня, я сам страшный. Я тебе дело говорю, а ты слова одни пущаешь. Пошли до людей до твоих.

Парень глянул на Ивана — губы-нитки, глаза сияют в черной кайме, телес нету — одна кость, такой сам атаманом был.

— Ну, идем, бабья страсть...

Вышли за деревню. Спустились в лога. Долго блукали.

Тонкой глоткой длинно по-рысьи завизжал парень, аж у Ивана сердце отозвалось и заверещало.

Вышла из логов человечья хмурь и горесть. Один другого

тощее и жиже. Но злоба и силушка есть еще.

Обсели Ивана они с парнем-вожаком.

Иван им — так и так:

— Что это за жизнь, за тоска такая? Радость можно руками произвести, а вы людей шуровать задумали. Солнце огромно, жар в нем есть, земли много, воду под землей раскопаем. Вот и будет жизнь. Мирно и богато заживем.

Долго разжевывали бродяги. Ругались и дрались, одному душу вышибли.

К вечеру сошлись с Иваном.

— Идем, волчий брат... Гляди только, если што — душа вон — и слезу не пустишь.

Между бродячими была одна девка. — Глаза смородиновые и пугливые, как будто кто размахнулся над ними, волосья ливнем лили с головы на плечи.

Она молчала всю дорогу, молчала и когда дрались бродяги, и не взглянула на Ивана, молча со всеми и с ним пошла.

— Видал царицу, — сказал вожак Ивану, — с самого Каспия ведем и бережем, как невесту. Одно у нас имущество.

Глава четырнадцатая,
22 мужчины, 2 женщины и 1 волк

Было на Сурже 22 мужчины, 2 женщины и 1 волк. Кроме того, было еще: 3 хаты и 1 мальчонко-сосунок, Кондратовой женой произведенный.

Больше ничего.

Иван Копчиков собрал в кучу всех:

— Вот чего, братцы, — объявляю я себя предводителем всей нашей нации. И которые мне не подчинятся, нехай в лес уходят — волк дорогу укажет. Без предводителя галки и то не летают... Вдомек?

Предводитель бродяг хмыкнул и нагнулся было за голышом, но волк заметил его движение и так ляскнул зубами перед самым носом бродяжьего предводителя, что тот шлепнулся на зад и сказал Ивану:

— Волк твой, брат, стерва — совладать с волком невозможно подтощавшему человеку, я же подчиняюсь. Действуй.

С этой поры Иван начал командовать.

Прежде всего, работая по 15 часов в сутки, 22 мужчины разрыли Суржу, вогнанную ледобоем в землю. От этого они получили достаточное количество предметов обихода: лопат, плугов и прочего, бабам — чугунов, рогачей и прочего. Нашли пять икон в серебяных ризах — богатея Сусликова. Сорвали серебро с них, досками растопили печку.

Затем артель до исступления рыла землю лопатами, пахала ее плугом (вместо лошади пять мужчин), засевала озимой пшеницею, рожью, которую собрала под Суржей и отсортировала по единому зернышку вся артель.

Покончив с озимью, Иван погнал артель в лес — на охоту.

Силками, самодельными капканами, просто дубинками с помощью ретивого волка — изо дня в день колошматили люди разное звериное людство и птиц.

Однажды, возвращаясь на Суржу, люди увидели впереди какую-то барахтающуюся кучу. Опрометью побежали они к куче.

То оказалось два волка: их и еще другой — молодой и сильный.

Суржинский волк бил молодого волка, а тот, увидев людей, лег на спину и заплакал. Люди взяли его за шиворот, поднесли к своим глазам и долго его разглядывали, гладя по искусанным бокам. А когда опустили на землю и пошли своей дорогой, волк взвизгнул и побежал за ними.

Это дало Ивану мысль. Через месяц, к началу зимы — Суржа имела уже двадцать два волка под командой Горелого — первого суржинского волка.

Горелый сумел их смирить, а Иван Копчиков окончательно покорил их людям своими ласковыми поглаживаниями по шерсти, взглядами своими властными. Люди сделали сани и сбрую.

Как только установился хороший зимний путь, Иван Копчиков запряг в сани двенадцать волков, уложил в них серебро с икон, сто сорок две шкуры лисиц и кое-какую дичь, посадил в задок Каспийскую Невесту, молчаливую, сел сам на передок и свистнул. Горелый, запряженный позади всех волков, в ответ на этот свист ляскнул зубами так, что волки хватили в рысь.

Из города Иван привез на волках целую прорву хороших вещей: одежду всем зимнюю и обувь, ружей штук пять и зарядов, котлы какие-то с трубами. И много еще. А через сутки приехала на Суржу и Каспийская Невеста — одна в санях, запряженных белой лошадкой. Она привезла какой-то огромный ящик. Не раскрывая его поставили в хату, и больше Иван не приказал его трогать.

Мужики наутро спросили:

— Котел зачем? Самогон гнать?

Иван ухмыльнулся, приказал им взять топоры и другие плотницкие инструменты и валить в лес. Через три недели в лесу задымил махонький смолокуренный завод:

— К весне с деньгами будем, — сказал Иван, когда наполнилась пахучей смолой первая бочка.

Кроме смолокуренного устроили лесопилку — лошадь вертела колесо, колесо бешено вертело круглую пилу — доски росли сотнями в день.

Люди были веселыми, пели песни и работали даже ночью.

Глава пятнадцатая,
где мир оказался братом человеку-бродяге

Вот и весна. Сердце в Иване шумит, как ветер на пустой земле.

Шумит сердце и в Каспийской Невесте. Бродит она и слушает свои мысли, которые родились от дрожи солнечных лучей в занебесном пространстве.

Глядит на нее Иван, как слушает сказку. Как бы опять вошь любови не завелась в разбухающем весеннем теле.

У Каспийской Невесты было лунное тело — бледное, твердое и спокойное, как немое сияние полночной хлебной луны.

Бродяжья братия жила дружно — в одну душу. Действовала вместе — как одна рука.

Иван уже чуял наступление солнца. Его ревущая пламенная <пропуск слова> уже уперлась в землю и дыбом подняла растения, чтобы через неделю в пожар превратить зеленую жизнь.

— Миру нет дела до людей, — подумал Иван, — зато нам есть дело до мира. Надо найти у мира голову и треснуть по ней чем-нибудь тяжким... Мыслью, к примеру, превращенной в машину.

Но думать не хватало хлеба. Времена уходили. Земля уже гудела в солнечном пожаре.

Вскочил раз Иван ночью. В голове будто у него вспыхнуло сияние, и тоска потопила сердце. В жилах пошел зуд и горение задыхающейся силы.

Разбудил всех Иван мигом.

— В лес! Ветрогон строить! Воду качать будем... Проса уже погорели... Подохнем с голоду. Опять на Каспий плыть придется, невест усматривать...

И вот большевицкая нация таскала бревна, пилила доски, вкапывала столбы, косые стойки сбивала и крепила башенную деревянную снасть.

Иван стоял молча, обдумывал и показывал — он был за инженера.

И росла против солнца деревянная башня под горячими руками одиноких во враждебном мире людей, спаянных вместе несчастьем и угрозой солнца.

А Каспийская Невеста сидела на бугре возле и слушала солнце.

К вечеру Иван стал уже тесать тонкие доски и прилаживать их на скелеты крыльев-мотовил. Долго щурил глаза Иван, ладил и считал:

— Ветер должен работать косым ударом — тогда сила будет агромадная.

Ночью поели большевики волчатины и засопели во все отверстые дыры в своих телах.

На другой день взялись за изготовку двух валов и большого деревянного штопора, который будет угнетать воду и гнать ее ввысь.

Невеста стояла стоймя и молчком тут же обапол и не глядела на работящих своих сожителей на земле.

Еще прошел день и еще два. Солнце громыхало и выедало землю. Усталый земной шар несся в огневом потопе и затихал в смерти.

И вот настал один день. Поднялись люди с полночи и ждали ветра. После восхода солнца по небу поплыл азиатский накаленный песок — и ветряк взмахнул, заскрежетал и завертелся. Деревянный штопор шуршал в воде и гнал ее кверху. Вода выметывалась наверх, падала в лотки и бежала чистым потоком на огороды.

И на пепельной, смрадной стенающей земле зеленел и ликовал кусок живой земли — и подле него толпились живые победившие уморенные люди.

С Каспийской Невестой творились великие дела.

Солнечная дрожь рождала в ее голове мысли, и эти мысли вели ее куда она сама не знала. Она говорила не свои слова, а слова мыслей, которые сделало в ее голове солнце.

Она родилась в далекой стране, чистой и немой. В ней не было ни души, ни страсти, ни похоти, ни желаний.

Она была пустым и чистым кувшином — и туда лилась солнечная сила мира и делала ей и мысли, и душу, и слова. Она го-

ворила чудные, но хорошие слова. Их и Иван не понимал. Ходила Каспийская Невеста, как зачарованная волшебница, и ее волшебная сила обволакивала всех, как тонкий воздух, как туманный свет и цветочная вонь.

И большевики переменились. Тяжелые большие головы их нагрузились думами и душевной нежной силой.

— Што тут такое? — думал Иван. — Ничего не должно быть окромя мыслей и машин. Какая тайная сила работает внутри Невесты и делает ее такой нужной нам?

Иван не любил слова и не сказал, и не подумал даже, что пропади, сгинь Невеста — он бы вдарился головой о камень и размозжил ее.

— Через нее мы слушаем мир,— говорил сам с собой Иван, — через нее можно со всем побрататься, быть заодно с солнцем и звездами — и не надо будет ни работы, ни злобы, ни борьбы.

Будет везде, что видимо и невидимо, братство... Будет братство звезд, зверей, трав и человека...

А Каспийская Невеста жила и слушала песню солнца и звезд и выговаривала ее невнятно, но чудодейственно.

— Я оберну ее к себе, — сказал раз Иван, — и, как машиной, ею размозжу мир... Вот первая сестра и миру всему и человеку в одно время... Я дознаюсь до ее силы и возобладаю ею сам. Тогда я дам миру тишину и думу... А теперь надо бежать с нею отсюда в города, где книги и мысли.

Глава шестнадцатая
В ней Суржа стала селением весьма привлекательным, а Иван с Каспийской Невестой отправляются в великое странствие по всему белому свету./p>

Затаил думу Иван глубоко:

— Убегу на широкую землю в великие города.

А в Сурже достраивался уже один большой дом на всех людей. Строился он круглый, кольцом. А в середине сажался сад. И снаружи также кольцом обсаживался дом садом. Так что окна каждой отдельной обители-комнаты выходили в сады. Посмотреть если сверху, то весь дом был вот такой.

сад
дом
сад
дом
сад

Внутри по всему дому шла длинная галерея и соединяла все комнаты.

Много хорошего было внутри дома. Над каждой комнатой на крыше был малый духогончик, который не переставая тянул вверх испорченный людьми воздух. А снизу из садов подгонялся благовонный, богатый дух, тоже духогонами. Когда в комнате никого не было, духогоны стояли. Как только входил туда человек и чуть грел воздух— духогоны начинали кружиться — и дурной воздух утекал вверх, а хороший подтекал из садов.

Отопление всего дома шло от одной печи. Горячий дух от печи шел в щели между стенами. Стены были устроены везде двойные — и вот в эти пустые места шел теплый дух, грел сначала стены, а потом и весь дом.

Дом так топился, что никто не замечал, где, как и что топится, откуда идет тепло. Ничего не было видно. А теплота шла равномерно и грела стенами чистый садовый воздух.

Иван, еще перед стройкой дома, велел смачивать все доски, бревна, оболонки и тес особой жидкостью, которую он добыл из особой травы, перегоняя ее в котле.

Доски, промоченные этой жидкостью, делались несгораемыми. Пожар, выходит, был не страшен болыпевицкому дому.

И дом, и отопление его, и эту жидкость придумал Иван.

— Головешка у парня, — говорили остепенившиеся теперь

бродяги, — Каспийскую Невесту отдашь — и не додашь.

Суржи не было — был один чудодейственный дом. Для скота был построен такой же дом в стороне, только поменьше. Там тоже были и духогоны, и сады, и отопление. Скот держался в такой же великой чистоте и здоровье, как и люди. Потому и скот был ласков, умен и работящ, как люди.

Иван уже подумывал, как бы и лошадей и коров приравнять во всем к людям, поселить в одном доме — и делать всем вместе одну жизнь — ласковую, простую, счастливую и глубокую.

Но до поры отложил это.

Бродяги не пожелали:

— Лошадь, — говорили, — существо с рассудком и телом благонравное, коровы и волы еще ничего себе, вот козлы — чертячьи бельма, вонючи, звери...

— Ну обождем пока. Я дом еще лучше сделаю — тогда всем вместях можно селиться. Более зверей и людей не будет — будут и близко друг к дружке телесами и душою. Зверь, брат, тоже большевик, но молчит, потому что человек не велит. Придет время вскоре, заговорят и звери, остепенятся и образумятся... Это дело человека. Он должен сделать людьми все, что дышит и движется. Ибо в кои-то веки он наложил на зверя гнет, а сам пере стал быть зверем. Это потому, что еды мало было. Теперча еды хватит на всех, и зверя можно ослобонить и присоединить к человеку...

Не дышали бродяги и слушали:

— Да, дело сурьезное...

Иван с раздутыми жилами на большой рубленой голове говорил не помня себя. Глаза его пропали под черепом, обвелись черной каймой и сияли.

— Знатная голова человечья, настоящая душа,— говорили большевики.

Каспийская Невеста тоже слушала, и ее грудь качалась, и глаза светились, как незнакомые, редкие цветы. Волосы разлились до пояса. И было хорошо всем и тревожно — не похоже, что это земля, а будто приехали все на иную звезду и позабыли, откуда сами и что к чему.

Ночью Иван лежал на сене и не спал.

В доме, где жил скот, жутко мычала и стонала всей своей двоящейся душой корова — она рожала ребенка.

Иван слушал и думал.

К утру смолкла корова — опорожнилась. И Иван, успокоенный от дум, заснул.

Днем, когда проснулся Иван, никого в доме не было. Уехали картошку рыть.

Поглядел Иван на дом:

— Назовем наше поселение Невестой. Суржа — это хмурое имя. Осень, поздний дождь, голод.

И Иван написал мелом на стене: «Невеста, устроен новой земной нацией большевиков».

Поглядел Иван на все:

— Если бы ожили все думы, которые я вложил сюда, получился бы вихрь и водопад.

Пришли к вечеру товарищи. Поели и позаснули мертвыми.

Обошел Иван все обители.

— Живите, братья, сами по себе. Теперь не сгинете...

Пошел к Каспийской Невесте. Она не спала.

— Пойдем со мною,— сказал Иван,— я не обижу, я покажу тебя всем. Вся земля очнулась, все люди готовятся к чему-то, чего и я не знаю...

Невеста встала и пошла с ним.

Они оставили дом и пошли полем — в темь, в ночь, в далекие, неслышные отсюда города.

Глава семнадцатая,
где встречаются странник по прозванию Мурликийский Чудотворец, а также чуется жженая вонь и видится шина, намазанная липистричеством

Отощали Иван с Каспийской Невестой. Оно и нехитро — пять дней прошло, полных скорого шествия, далеко уже лежит поселение во имя Невесты — Суржа.

Уже всякая живность стала по дороге попадаться — лошади, мужики, велосипедисты — стало быть, город близок.

Вон завиднелись трубы некие, и слышится чей-то ревущий и страшный голос, неумолкающий и невидимый.

И попадися навстречу Ивану и Невесте как бы странник.

Вид — божий, но скулья жуют и ходят беспокойно, а глаз единый (другой выщелученный) мудр и печален.

И в руках нет у него бадика, а за спиной — сумки. Будто в гости идет человек. Там поест, помоется и отдохнет.

— Куда, дети, поспешаете? — вопросил он.

— В города,— ответил Иван. — А ты куда?

— Я-то? Особо никуда не поспешаю... Сказано было— не ведуешь, где сыщешь, а где утеряешь. Чего же поспешать? Я сыщу, может, там вон, а может здесь. Ходи слободно, а хочешь, сиди. Все едино...

— Чем-то эт завоняло? — спросил Иван.

Странник уставился в небо:

— Ет-то? Ет радий несется. Беспременно он...

Ноздри его потонели и потянули дух в две раздвинутые дыры, полные козявок и невысморканных ночных соплей.

— Жжет дух и несется.

— Какой радий? — спросил Иван, замерев от непонятного.

— Машина такая. Слова горелые, горькие по воздуху пущает.

— Давай послухаєм!

— Ен орудует неслышимо — я слухал уж сколько разов.

Одна гарь чуется. Аж в глаза лезет вонь жженая... Чуешь?

— Да, — ответил Иван, — будто бы она.

— А это штой-то? Штой-то такое? — Иван крикнул от испуга и показал на человека похожего на хряка, не спеша ползшего на велосипеде, еле влача вперед свои обвисшие потные телеса.

— Эт лисапетка, сынок. Штука немаловажная, в городе их много... — так ответил Ивану Мурликийский Чудотворец (так, оказывается, именовали странника).

— А отчего она едет сама?

— Хто? Лисапетка-то? Шины у ней липистричеством намазаны...

Чем ближе к городу, тем громче чей-то каменный глухой голос все пел и напевал одну и ту же густую ровную песнь.

Вошли в город. Дома на краю стоят не особо велики.

Мурликийский Чудотворец на время отстал от Ивана и Невесты.

— Вы валите напрямик, а я вправо заберу. Все одно никто не знает, где сыщешь что, а где утеряешь.

Попался один дом. На нем железо висит, а на железе буквы нарисованы. Иван разобрал их каждую в отдельности.

Мадам Тотошкина.
Маникур. Педикур.
Кохты для какеток.
И все для блажных.

Иван ошалевал. Чудно все и страшно, потому что непонятно.

В открытое окно под вывеской через подоконник сплевывал сапожник, говоря сам себе разные слова по порядку:

— Сучество, скотоложество, супремат, смологонь, иллюминация, квась квасцы, не мусоль пальцы, сусаль золото... Сучество, супремат... Васька, будь умен!..

Иван с Невестой послушали и пошли дальше.

Глава осьмнадцатая,
не особо существенная, но и она пригодится

— Мне пить охота,— сказала Невеста, что с Каспия. — Идти больше мочи нету...

— А меня бекасырики грызуть. Надобно в хату зайти какую.

Ты попьешь, а я бекасыриков в рубахе полушшу.

Постучали в первую дверь. Вышла старенькая бабушка.

— Вы што ж стучите так? Потихоньку надо...

— Мы нечайно... — сказал Иван.

— Ну, идите, што ль. Не к стоянью* пришли...

Иван с Невестой прошли сенцы, чулан какой-то и вошли в большую комнату. На полу кругом спали люди, сладко и вдосталь, будто они реки рыли и уморились.

— Чего они? — спросил бабушку Иван.

— А устамши позаснули.

— А отчего они уморились?

— Отчего-отчего? Тебе-то што? Наладил!..

Иван с Невестой взяли со стола корчажку с водой и попили водицы.

Спящие похрапывали и во сне жевали мух.

Ивана сразу усталь великая взяла.

Он оглядел комнату. Над дверью, которая вела, должно быть, в другую комнату, висела досточка, и на ней Иван насилу прочел: «Опытно-исследовательский институт по индивидуальной антропотехнике». Тут Иван зевнул, взял за руку Невесту, прилег на лавку и сразу заснул без памяти и без дыхания.

Глава девятнадцатая
Мастерская прочной плоти

Минула некоторая длительность времени — очнулся Иван.

Комната — и он один в ней. Свежий вечерний сумрак в двух больших окнах. Кротость и немость — как в Сурже.

Вошел человек. Сухой, напряженный и злой. Весь — беспокойный, внимательный и трудный, как будто он тяжесть невидимую нес и неслышно хрипел от натуги.

— Ты кто?.. — спросил Иван.— А Невеста где?

— Я — Прочный Человек, — просто и достойно ответил вошедший. — Пришел тебе объяснить существо некоторых обстоятельств.

Он сел на лавку — против кровати и начал высекать слова, необходимые, как сложение-вычитание-помножение-деление.

— Я сидел наверху — в комнате из кирпича. Ты шел с девкой — длинные волоса, прочное целомудренное тело. Я думал, а ты и девка перебили мне струю мысли. Я решил вас взять для испытания. А вы сами постучали. И я сказал вниз, чтобы дали порцию малого ремонта, то есть сорокачасовой сон.

Прочный Человек остановился и нахмурился. Видно, много горести и грехов несла его усталая плешивая голова. Иван молчал и ужасался городу, где такие страшные и удивительные люди. И было ему жутко и радостно, как на высоком дереве.

Прочный Человек вытер гноившийся глаз и заговорил опять.

— Ты мне показался человеком прочным и способным к сопротивлению и бою с миром. Но ты свободен. Можешь вскочить и улетать к чертям. Хочешь — поживи попробуй. Не хочешь — пропадай, мне падаль не нужна. Сейчас все человечество — падаль...

Прочный Человек в гневе и неистовстве двинул кулаком по лавке, встал и ушел.

Потом сейчас же вернулся, бросил книжку Ивану и скрылся окончательно.

Иван полистовая книжку и начал читать:

«О постройке нового человека.

Всякая цивилизация, то есть материальное устройство жизни человеческого общества, иначе говоря — организация материи* в виде машин, прирученного скота, разведение полезных растений, разумное распределение между людьми хлеба, одежды, жилищ, предоставление возможности каждому расти и развивать свои таланты и все прочее, — всякая цивилизация есть последствие целомудрия, хотя бы и неполного. Целомудрие же есть сохранение человеком той внутренней могучей телесной силы — которая идет на производство потомства, обращение этой силы на труд, на изобретение, на создание в человеке способности улучшать то, что есть, или строить то, чего не было.

Цивилизация есть целомудрие. Она есть нищета по отношению к женщине, но тяжкий груз мыслей и звездоносная жажда работать и изобретать то, чего не было и не может в природе быть.

Свирепости природы, ее крушения, засухи, потопы, нашествия микробов, невидимые влияния электросферы** — приучили человека к работе, бою, передвижениям по поверхности земли и войнам между собою.

Когда кончались войны и слабела борьба с землею за пищу, то человек возвращался в дом к женщине, но уже он был не тем, каким ушел. Он делается более целомудренным, и хоть и живет с женой, но меньше спит с ней и глубже пашет. Прочнее и выше строит дома, чаще задумывается, острее видит, искуснее изобретает и приспособляет свои орудия и свой скот к работе.

Но все цивилизации земного шара сделаны людьми только немножко целомудренными.

Теперь наступило время совершенно целомудренного человека — и он создаст великую цивилизацию, он обротает землю и все остальные звезды, он соединит с собою и сделает человеком все видимое и невидимое, он, наконец, время, вечность превратит в силу и переживет и землю, и само время.

Для этого — для прививки человеку целомудрия и развития, отмычки в нем таланта изобретения — я основал науку антропотехнику*.

Основатели новой цивилизации, работники коммунизма, борцы с капитализмом и со стихиями вселенной, объединяйтесь вместе и перед борьбой, перед зноем великой страды — испейте из живого родника вечной силы и юности — целомудрия. Иначе вы не победите.

Силою целомудрия перестройте и усильте сначала себя, чтобы перестроить затем мир...»

Иван читал и читал. Сердце его шевелилось, и сам он шел странником по городам, по странам, по заросшим садами звездам, по томительным, смертным пустыням.

Над городом, над полями, над Суржей, над всею преющей землею шла немая, бездыханная ночь, как было спокон веков.

Глава двадцатая,
где Иван с Каспийской Невестой оглядывают мастерскую бессмертной плоти и видят, как электричество победило смерть

Утром Иван узнал от старушки, которая его сонной водой опоила, что Прочный Человек есть ученый, умом тронутый, а кормит ее хорошо и обращением ласков. Дом этот стоит на краю города. Заманивает сюда ученый разных больных и здоровых и лечит их всех одинаково. И, хоть рассудком он сам человек негодящий, больных делает людьми гожими. Это уж что и говорить.

— Ты-то не пужайся, — сказала бабушка под конец, — дурного он тебе не сделает. Уж што-што, а человек он сердцем милос тивый. Уж пожаловаться не могу. Доброхотный человек, что и говорить, батюшка ты мой... Тах-то!

Каспийская Невеста соскучилась и сама нашла Ивана.

— Уйдем отсюдова, — сказала Невеста,— страховито тут.

Пойдем домой — у Суржу. Скушно мне...

— Обожди маленько... Ученый ихний на нашего Кондрата похож. Поглядим — и пойдем. Беда не велика...

Они вышли в сад. Чаща, глушь, смрадные цветы, голубые травы росли в нем.

Только сели на землю — глядь, Прочный Человек идет и бормочет сам с собой. Подошел.

— Ага, вы тут обитаете... Пойдемте, я вам мастерскую свою покажу. Потом будем кушать...

Пошли неспеша втроем.

— Вот чего, — сказал Прочный Человек,— у меня тут две мастерские — одна прочной плоти, а другая бессмертной. Прочная плоть в человеке делается целомудрием, освобожденная же страшная половая сила превращается в таком человеке в талант изобретений.

Только и всего. Это — мастерская маленькая, только подготовительная... А бессмертная плоть уже делается из прочной целомудренной плоти посредством электричества. Вот я вам сейчас покажу, а потом расскажу...

Они вошли в дом. Пошли по длинному коридору. Всюду росли деревья и цветы в бочонках, всюду было тихо, двери во все комнаты были заперты, и только слышался некий зуд и упорный ровный звон.

— Это штой-та ноет? — спросил Иван у ученого.

— Это электромагнитные волны фильтруют, обеззараживают воздух,— ответил ученый, — бессмертные сейчас едят вон в той крайней комнате.

— А отчего они бессмертные? — спросил Иван. — Как же ты сделал? Как же они не умирают?

— А вот увидишь.

Вошли они в помещение, где ели бессмертные. Сидели пять человек, три мужика и две бабы, и ели ложками черную кашу с коровьим маслом. Одеты были в синие балахоны, сидели и чавкали.

— У! — сказал Иван.

— Дурак ты, — ответил Прочный Человек, — суть не в облимии. Они бессмертны и здоровы и терпеливы, как верблюды... Пища, которой они насыщаются сейчас, и воздух, которым они дышат, не содержат ни одного болезнетворного микроба*. Все это обезврежено электромагнитными полями разной частоты волн во времени и разной длины их в пространстве. Понял?

Поевши, бессмертные встали, порычали, погалдели и пошли в большую комнату, что была по соседству, со стеклянным потолком, резиновым нешуршащим полом и низкими медными красными стенами. Это была механическая мастерская, где бессмертные работали над починкой и сборкой машин ученого. Вся мастерская была установлена большими станками и точными, тонкими, волосяными неизвестными приборами.

Бессмертные принялись за работу, как звери за жратву. Станки загудели, освирепели, шкивы и маховики готовы были полететь от скорости, а один маленький станок визжал, блевал пламенем, плясал на фундаменте, корчился от натужения — только что не говорил, но грыз и грыз металл нового, прочнейшего сплава и формовал его, как нужно было человеку. А приводной ремень гнал и гнал станок — и нахлестывал — неумолимо и уверенно: вытерпишь, сделаешь, не сбесишься.

Прочно, навечно, втугачку пригоняли и заковывали части механизма одна к другой бессмертные дюжие люди. Сами по себе судили.

И вдруг Иван почуял, как на кожу его сели как бы четыре тысячи мух.

— Я дал комплекс** электромагнитных полей сюда, — сказал доктор, — это у тебя с непривычки. Ничего, ты обтерпишься...

— А лихо берут, мать честная, — сказал Иван, — не начешешься...

Невесту тоже корежило. Тело у нее нежное, знамо дело.

— И так все время, всю жизнь в сложной электросфере*** живут эти люди, и от того их смерть не берет, — говорил Ивану ученый.

— Как так, смерть не берет? Отчего? — спросил Иван.

— Да от того, что усталость, злоба, горе, болезнь, сон, смерть и все мешающее жить бывает от особых на каждый случай микробов, которые мигом заводятся в теле и пожирают его. Тело человека яростно борется с этими микробами и разводит в себе против них особых полезных микробов. Но потом все-таки смертные микробы побеждают этих полезных — и человек падает и умирает. Я взял обдумал и подобрал такие электромагнитные волны, каждая из которых убивает какой-нибудь один вид, один род болезнетворных микробов. Одна волна убивает тифозных микробов, другая тех, от которых бывает усталость, третья — которые поражают нервы и мозг, четвертые — тех, которые заводятся в кишках от гниения остатков пищи и так далее.

Все мастера смерти— микробы— уничтожаются, когда я пускаю пук, комплекс волн, каждая из которых убивает целый род вшей, делающих смерть. Смерть тогда некому делать, выходит дело, и человек не умирает никогда.

А та сила, которая боролась раньше внутри человека с микробами-смертоубийцами, та сила освобождается — и человек цветет неимоверной мощью тела, великой мыслью. Для восстановления же тела, потраченного в работе, нужно хлеба чуть-чуть.

Жизнь в среде сложной электросферы, поражающей насмерть все виды смертоносных и болезнетворных микробов в теле человека,— вот что такое бессмертие. Ты все понял?

— А отчего электричество убивает этих вшей? Электричество, это што такое?

— Этого я не знаю и от этого мучаюсь, — ответил ученый.

— Я уйду, подумаю, похожу, разузнаю и тогда приду к тебе скажу. Ладно?

— Ладно,— сказал ученый, Прочный Человек, — но ты придешь не скоро. Электричество это суть нашей вселенной... Я забыл еще тебе сказать, что бессмертные у меня никогда не спят, а один живет уже десять лет, а пришел ко мне умирающим усталым дедом.

Вышли из дома ученого Иван с Каспийской Невестой уже под вечер.

Электричество начало мучить Ивана. У него всякая мысль, всякая тайна переходили в чувство и становились горем и тревогой сердца.

Глава двадцать первая
о суете несущественной

Город. Што он такое?

Шли-шли люди, великие тыщи, шли по немаловажному делу, уморились, стали на горе — реки текут тихие, вечереет в степи; опустились на землю люди, положили сумки и позаснули, как сурки...

Поднялись и забыли куда шли, сном изошла тревога, которая вела их по дорогам земли.

Встали, как родились, — ничего никому не ведомо.

И силу телес люди направили в тщету своего ублаготворения.

Животами оправились и размножились, как моль.

Шел Иван с Каспийской Невестой по улице и думал о городах — больших и малых.

Играла музыка в высоком доме. Остановился Иван, и сердце в нем остановилось. Кто это так плачет и тоскует там так хорошо? У кого голос такой? Если звезды заговорят, то у них только будут такие слова.

Песнь — это теснота душ.

А такой песни Иван еще не слыхал. И ему захотелось сделать такое, чего никогда не было. Самому пропеть такую песнь, чтобы люди побросали все дела свои, всех жен своих и все имущество, и сбежались слушать, и так заслушались бы, что есть-пить, размножаться и драться позабыли бы.

Постояли-постояли Иван с Невестой и пошли дальше. Потемнело уже. Огни по улицам зажглись, и свет их не давал копоти.

Люди толклись кругом, гнала их вперед и назад некая могучая сила.

Повозки неслись по мостовой, а один толстый большой человек сидел на корточках у дома, где должен быть завалинок, и ел землянику-ягоду, и крякал и чмокал от ублаготворения.

Иван постучал в дверь соседнего не очень большого и неблаговидного дома. Отворила женщина, молодая и благоухающая травами.

— Вы что, дорогие мои?

— Переночевать можно?

— Переночевать?.. Вам негде ночевать? Я не знаю... Вот папа скоро придет... Вы подождите. Входите сюда.

Иван с Невестой вошли. Сели на мягкую скамейку. Кругом — мебель и неизвестные вещи, которые не нужны человеку.

Женщина оказалась девушкой и села читать книжку. Иван спросил ее:

— Ты што читаешь?

— Стихотворение Лермонтова. Вы их читали?

— Нет, — ответил Иван. — Дай-ка я погляжу.

Иван полистовал и прочел:

В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.

Иван встал на ноги и начал читать. Потом сел, поглядел на всех заплаканными глазами и отдал книжку.

Пришел отец этой девушки. Похож на мужика и в сапогах.

— Эт што за жлоборатория? Вам чего?..

— Нам на ночевку, — сказал Иван.

— На ночевку вам! Што тут, ночлежный дом, што ль? Откуда сами?..

— Суржинские мы.

Подошла к отцу сама барышня.

— Пускай, пап, остаются. Они хорошие.

— А если што пропадет, ты отвечать будешь? Дыня-голова, обалдела, што ль? Вшей тут плодить?..

Наконец-таки отец умилостивился:

— Ну, пущай в передней ляжут и глаза мне не мозолят.

Ночь нашла тучей. Тихо и беспросветно. Иван с Каспийской

Невестой лежали радом на попонке. Невеста спала. Иван дремал.

И тихо из комнаты забубнил голос хозяина, как будто закапала вода.

Иван прислушался. Отец девушки читал. Тикали часы, и капали слова:

«О земле и о душах тварей, населяющих ее.
Сочинение Иоганна Пупкова.

Ты жил, жрал, жадствовал и был скудоумен. Взял жену и истек плотью. Рожден был ребенок, светел и наг, как травинка в лихую осень. Ветер трепетал по земле, червь полз в почве, холод скрежетал, и день кратчал.

Ребенок твой рос и исполнялся мразью и тщетой зверствующего мира. А ты благосклонен был к нему и стихал душою у глаз его. Злобствующая, зверья и охальничья душа твоя утихомиривалась, и окаянство твое гибло.

И вырос и возмужал ребенок. Стал человек, падкий до сладостей, отвращающий взоры от Великого и Невозможного, взыскуя которых только и подобает истощиться всякой чистой и истинной человечьей душе. Но ребенок стал мужем, ушел к женщине и излучил в нее всю душевную звездообразующую силу. Стал злобен, мудр мудростью всех жрущих и множащихся и так погиб навеки для ожидавших его вышних звезд. Они стали томиться по другому. Но другой был хуже и еще тоще душою — не родился совсем.

И ты, как звезда, томился о ребенке и ожидал от него чуда и исполнения того, что погибло в тебе в юности от прикосновения к женщине.

Ты стал древним от годов и от засыпающей смертью плоти. Ты опять один и пуст надеждами, как перед нарождением в мир сей натуральный...»

Часы вдруг перестали тикать, и Иван заснул до утра напролет.

Глава двадцать вторая,
в коей Иван знакомится с разным лядащим людом

Солнце в городе — пасмурное, слеповатое и вроде с насмороком — золотым песком лучей не шваркает оно из утра по окнам: застревают лучи в плотных тучах гари и копоти. А шлепает изредка солнце грязные и лысые пятерики о камень, об крыши. И пятерики эти тусклы и не так ласковы. Они утром не разбудили Ивана, не разбудили и Каспийской Невесты.

Разбудило их другое — хихиканье и сюсюканье за дверью из коридора.

Иван прислушался. Разговоры за дверью:

— Хи, хи, хи, а бабеночка-то у него — хи, хи! — хорошенькая, мяконькая да сдобненькая...

— А грудка-то, папенька, грудка-то у нее, как две просфорочки... Ах, ах, ах!

— Пшел вон, чертенок, дай-ка я загляну разок!

— Загляни, папенька!..

Иван вслух подумал:

— Ишь, черти, какие похабные люди оказались, а? Отец и сынок.

И быстро вскочив, он толкнул дверь пинком. Раздался стон и ох:

— О-о-ох, ч-черт.

Папенька гладил рукою лоб, на лбу вздувалась красная шишка.

— Ах ты старый развратник! — захохотал на него Иван. — В щелочку подглядывал? Все у вас в городу такие, аи ты один?

— Все, дяденька,— ответил за отца сынок, оказавшийся верзилой лет семнадцати-девятнадцати.

— Что ж вы, городские люди, в бабе одну бабу видите, а?

Человека в ей нету, по-вашему?

— А что ж? Баба — существо дешевое, разумом тощая...

Иван поглядел на Невесту— стоит, не ответит. Богатая

душа, немое гордое сердце.

Вышел Иван с ней на улицу.

Осеннее солнце нагнетало силу в землю — и земля шевелилась, и шевелилось все, что живет на коже у ней: селения и города всякие.

Человек, как арбуз,— ночью растет, а днем спеет. Ночью из тела вся усталь выкипает и из живота втекает в мозг и в сердце питательная сила, бывшая хлебом, полем и солнцем.

Шли-шли Иван с Каспийской Невестой. Есть охота взяла — сели на каменные порожки, чтоб животы не растрясать зря.

Подошел к ним человек. Высокий, худой и сумрачный весь.

Стал против Невесты и говорит как бы сам себе:

— Вот что дороже жизни. То, что делает жизнь и привязывает меня к ней... Женщина, я гляжу на тебя, и не требую больше смысла жизни, и не ищу истины. Я доволен... Благодарю тебя.

Будь здорова и бессмертна...

И человек этот поклонился низко и пошел далее своей дорогой.

Иван помозговал некоторое время и догнал этого человека.

— Ей есть охота...

Человек остановился.

— А ты кто ей?

— Брат.

Человек вынул из кармана кой-какие бумажные средства, снял перстенек с мизинца и ссыпал все это в горсть Ивану.

— Возьми, брат, я едой и охотой за деньгами не занимаюсь...

Ничего более нету. Всуе мятется всяк земнородный...

Иван пошел к Каспийской Невесте. Гляди, и тот воротился к нему.

— И тля зрит и мудрует, — не только человек — царь праха.

Поэтому — боритесь и питайтесь. Но не множьтесь — довольно даже одного человека на земле. К чему миллиарды их?.. И пойдемте со мной. А то тебя (он на Невесту поглядел) украдут тут...

— Кто ее украдет? — спросил Иван.

— Человек жить не может — он боится своей души и спускает ее в женщину. Если прекрасна женщина — душа в нее уйдет сразу вся. Только раз надо совокупиться с нею — и душа утечет с семенем вся.

Иван слушал и не понимал.

— Пойдем со мной,— сказал этот человек ему,— я тебе расскажу про все. Больше меня никто не знает.

И они пошли по улицам, мимо людей, не замечая бешенства мятущихся во имя истребления самих себя.

Люди работали, чтобы иметь над головой крышу, на теле одежду, в животе хлеб — и чтобы по ночам спускать все накопленное за день жидким прахом в недрах женщины, отравляя ее, — чтобы иссушить в ней почву, из которой расплодится спасающее будущее.

Глава двадцать третья
В электромагнитном океане

Немость вселенной была нарушена электричеством —
тончайшим и легчайшим газом, пылью пылинок,
который скучился, смерзся в вещи и родил
все остальное
Инженер Баклажанов

Привел Ивана с Каспийской Невестой сумрачный человек в тихий длинный одноэтажный дом.

— Тут я обитаю...

Вошли туда. Большие прохладные комнаты, и полны они низкими прочными столами, а на столах посуда и медные механизмы.

— Сам я электротехник. Занимаюсь вот исследованиями над сутью электричества.

Иван вскинулся. Он вспомнил, как сам электричеством увлажнял траву и как ученый делал им бессмертных людей.

— Ты, значит, знаешь, что такое электричество? — спросил он.

— Да, теперь знаю.

— Расскажи мне, как и что...

И инженер начал рассказывать — просто, для простого человека, жарко и внушающе, потому что знания у него стали сердечным чувством.

— Есть много наук, а не одна. И есть много людей, которые говорят, что они ученые. Но это неправда — знающих людей на свете очень мало. Знанием люди торгуют, как товаром. И таких больше всего. Раньше люди угнетали один другого собственностью, имуществом, а теперь знаниями. Знание стало имуществом и товаром, кто его имеет, тот торгует им и живет богато.

Но такие не все. Есть ученые, которые наращивают свои знания, а не торгуют ими. Кто не познает дальше, чем его выучили, тот темнее того, кто и читать не умеет...

Я ненавижу мир, где живет бессмертный человек-поработитель, у него отняли револьвер и фабрику, тогда он начинает угнетать чужою высокой мыслью, строящей вещи. А эту мысль и великие экономные способы работы он сам купил юношей на деньги отца-рабовладельца. Я ненавижу таких, и борюсь с ними насмерть, и одолею их, конечно.

Инженер улыбнулся измученным сухим лицом и закурил папироску.

— Я хотел еще рассказать тебе про электричество. Электричество очень простая вещь, поэтому-то про него трудно рассказать, ибо слова сотворены человеком для хитрости и обмана другого, для сложных вещей, а не простых.

Железо, почва, трава, люди, глина и все другое состоит из особых мелких невидимых зернышек, которые по-ученому называются атомами, то есть неделимыми частями. Кучи атомов и есть вещи. Эти атомы движутся, а не стоят на месте. Если вещь никто не трогает и ничто на нее не влияет — то атомы идут плавно один вокруг другого. Но этого не бывает, солнце и люди постоянно тревожат вещи, не дают им покоя, атомы сбиваются с плавных путей, ударяются друг о друга, колются, трутся поверхностями — и от них летит пыль. Сам атом меньше в миллионы раз любой песчинки, но и от себя он еще испускает пыль, когда извне нарушается его путь. Эта атмическая пыль легче света и летит с ужасающей быстротой во все стороны. Она не знает остановки, она проникает через все тела, она меньше всего, что есть.

Атмическая пыль и есть электричество.

Я думаю, тебе это понятно?

Иван замер и слушал. Он ничего не видел и не слышал, кроме крутящихся атомов, грохота их столкновений и шума бури их пыли.

— Свет есть тоже эта пыль — электричество. Значит, от атомов отделяется пыль, и они менеют сами, потому что превращаются в свою пыль. И будут менеть до тех пор, пока не пропадут совсем. И пыль их пронесется неимоверные, неисчислимые пространства и пути — так велик был удар атома об атом по сравнению с величной отколовшейся пылинки. Пыль эта вынесется дальше самых крайних звезд, дальше всего видимого, дальше Млечного пути — и там, за последними границами, ослабеет, замедлит полет, к ней подлетит, ее нагонит следующая волна атмической пыли — образуется сгущение, сплочение пыли — и народится опять из склеившихся пылинок атом, а из атомов материя, вещь. Это вещество станет звездой, планетой на небе и опять в тот же миг начнет разрушаться и выделять электромагнитную полиатомную пыль, которая, исчезнув за чертами вселенной, опять народит там звездные рои.

Такой идет круговорот во вселенной. Из электричества нарождается вещество, и от электричества оно умирает, чтобы опять через миг воскреснуть и зацвести другим огнем. Но по сравнению с этой атомной пылью, с этим электромагнитным океаном, вещества очень мало, оно плавает редчайшими малыми островами в пучинах электросферы. Вселенная — это электросфера...

У Ивана полным ходом шла голова, для мозга еле хватало крови из сердца.

Слово есть двигатель мысли.

Глава двадцать четвертая
Звездные руны

Мы рассказываем о тех, кто делает будущее,
о тех, кто томится сейчас тяжестью грузных
мыслей, кто сам — весь будущее и устремление.
Таких мало, они затеряны. Таких, быть может, нет.
Мы о них рассказываем, а не о тех,
кто гасит жизнь в себе страстью с женщиной
и душу держит на нуле.
Авторы

В полоборота повернулась вокруг себя земля — и стало утро, а был вечер.

Проснулся инженер и начал говорить дальше:

— Если взять атом. Его нельзя приметить. И только великие миллиарды их, сплотившись, образуют вещь. Если же пыль трущихся и разрушающихся атомов взять, то ее не обнаружишь никакими приборами— будет одна пустота. Межзвездное пространство до сих пор не изучено. Про него говорят — это пустота, эфир.

Это неправда — там неимоверно тонкий газ, легче в миллионы раз водорода, легчайшего из известных газов. И невообразимо деятельнее всех газов. Это — электромагнитная энергия, электросфера. Это — дым разрушающегося вещества.

Но пыль пылинке рознь. Они не все одинаковы. Как и атомы тоже неравны: есть больше, есть меньше.

Эти пылинки, налетая на вещество, могут дробиться пополам, натрое и на много долей. Эта раскрошенная пыль от столкновения с материей дает газ еще более тонкий, невесомый, неощутимый ничем, чем электричество — первичная, так сказать, пыль самих атомов. Эта же вторичная пыль пыли есть магнитная энергия. Электрическая энергия и магнитная всегда вместе, потому что вихрь атмической первичной пыли и новые волны этого газа из недр вещества вызывают столкновение пылинок между собой и раскрошение их. Поэтому магнитная энергия оказывает тормозящее, задерживающее действие на электричество, ибо пылинка атома, дробясь, отнимает часть силы от всей волны...

Сегодня я покидаю Землю. Ни к чему я тут. Аппарат почти готов.

— Как же ты полетишь в пустоте? — спросил Иван. — Державы там нет никакой.

— Я поплыву, а не полечу по электричеству. Электричество — газ легкий, но есть легчайший — магнитная энергия. Ею, пылью пылинок, я наполнил снаряд. Он легче и пустее, чем голубое межзвездное море. Там электромагнитные волны, у меня же в снаряде одна магнитная энергия. Я сделал как бы воздушный шар для полета с звезды на звезду. Его еле сдерживают сейчас стальные канаты, так он легок и стремителен. Пойдем — поглядишь...

Они вышли во двор, прошли садом на другой дворик, весь обнесенный кирпичной стеной с торцевой кладкой.

Стоял над землей и колебался в воздухе пузырь неправильной формы, вроде тыквы. Его держали десятка два стальных канатов из тонко свитых нитей.

— А куда ты залезешь? — спросил Иван.

— Там внутри есть малое место. Там и помещусь. Все едино, где ни быть. Счастье не в пространстве мира... Хочешь, поплынем со мной. Хотя мне никто не нужен. Делай сам для себя это.

А твою подругу оставь здесь — пускай она не загораживает твоих очей от мира и не режет душу надвое. Она не пропадет. Такие, как газ, неуловимы и непобедимы.

— Ладно,— сказал Иван, — залазь в пузырь. Харчи там есть?

— Харчи есть. Либо мастерские пойти запереть? Иль не вернемся, как думаешь?

— Не воротимся. Пускай отперты. Более не потребуются.

— Ну, полезем.

Они влезли через верх в темную колдыбаженку, скорчились там и завинтили вход на болты со многими тонкими прокладками между фланцами. Концы стальных канатов входили внутрь каютки, чтобы их можно было перепилить не вылезая. И Иван принялся перепиливать их.

А Каспийская Невеста еще спала в мастерских инженера; одна теперь останется на белом свете. Так и сгинет теперь без вести. Все на свете так — ничему не ведется учета. Кто родился, кто пропал. Человек не дорог еще и не нужен человеку.

Прощай, Невеста! Пусть сократятся твои дороги по земле и душа наполнится легчайшим газом радости. Не вовремя ты родилась. Для тебя время рождения никогда не придет. Ты из членов того человечества, которое не рождается, а остается за краями материнской утробы. Ты — тощее семя, которое не оплодотворяется и не разбухает человеком. Нечаянно твое гиблое начальное семечко слепилось с другим таким же обреченным семечком, и вылепился человек, который не бывает, а если бывает, то слепит глаза людям чудом — и погибает без вести, как ветер, уткнувшись в гору.

И Иван с инженером оторвались от земли и выплыли в вышние звездные страны.

В черноте и великой немости стояли звезды вокруг, как большие неморгающие очи, и плакали светом.

Иван оглядел все небо и нашел, что на нем все обыкновенно и особых чудес никаких нету.

Звездные руны плыли за магнитным пузырем. И качала электромагнитная пучина магнитный небесный корабль, а в нем Два человека стремились найти новую обитель в пространстве, чтобы найти там неведомые мощные силы и ими изменить родину — Землю.

— Мы плывем прямо на Солнце, — сказал инженер.— Так и должно быть по моим расчетам. Ибо на Солнце есть магнитный полюс вселенной, который и тянет наш снаряд. На Солнце мы и обоснуемся с тобой.

Внизу, в глубине, на земле под ними ехал мужик Макар из Мармыжей — в Белые Горы.

— Н-но, ошметок, тяни, не удручай! Потягивай, не скучай!

Ехал Макар пустыми ветреными полями и разговаривал:

— Мне нужен хлеб. А кто его даст? Намолотил, вон, три копны. Душа также надобна. Как ее изготовишь, когда неведомо творение... А люди живут, что? Пузо стерегут да баб мнут... Нет тебе никакого направления либо што чего!.. Нет тебе нигде ни дьявола...

Глава дцадцать пятая,
полная всяческих неожиданностей

— Скушно, товарищ анжинер,— сказал Иван Копчиков, — тошно без делов болтаться на воздусях!.. Сколько ж мы еще лететь будем, а? И может, мы не летим вовсе?

Инженер посмотрел на какую-то машинку и побледнел:

— Лететь-то мы летим, да только не туда, куда хотели...

— Как же эт так, товарищ анжинер, а? С рельсов сошла, что ли, ваша машина? Куда же мы теперь летим?

— Не знаю. Только не к Солнцу. Посмотри туда.

Иван заглянул в окошечко. Сияющим подсолнечником осталось в боку Солнце.

— Гляди туда!

Иван поглядел в другое оконце: красный шарик, как мячик, висел в воздухе:

— Это что?

— Наша Земля. Мы летим прочь и от Солнца и от Земли.

— Та-ак. Значит, совсем мы заблудились в небесах, товарищ

анжинер! Ловко. Этак мы до самой смерти никуда не долетим, а?

— Может быть.

— Вот эт весело!

— Н-да-а...

А Земля и Солнце — совсем пропали: не видать их в окошечке. Стало совсем темно, по временам, будто светляки в лесу, вспыхивали по сторонам какие-то точечки...

— Эт что же вспыхивает, а?

— Планеты. Земли разные.

— Здорово. Вот бы их рожью да пшеницей засеять, товарищ анжинер, а? Большие они будут — эти самые Земли? Поболе нашей-то?

— В несколько тысяч раз больше.

— О-го-го. Надо бы одну такую себе забрать, а?

— Придет время, когда сделаем и это.

— Придет?

— Обязательно.

— А сейчас мы где?

Инженер зажег свет:

— Нас захватила какая-то планета и волокет за собой. Видел ни ты, как за поездом летят соринки разные, легкие?

— Видел.

— Ну вот, такой соринкой, только в тысячи тысяч раз меньшей, летим и мы за планетой, как за поездом. Только наш поезд — летит со скоростью в несколько тысяч верст в какие-нибудь миги.

— Вот-таки поезд, как гонит, а? Зацепить бы за него нашу Землю, да и отволочь поближе к Солнцу, чтоб везде зима перестала быть, а? Можно это?

— Можно. Но не скоро.

— Так. Ну я пока закушу.

Но Иван не успел закусить. Прямо против него, в окошечке, вдруг засветилась голубым светом какая-то кругляшка.

— Товарищ анжинер, голубая Земля — в окне. Поглядите.

А кругляшка уже с картуз величиной стала и с каждой секундой все росла и росла.

Инженер аж зашатался:

— Ну, Иван, мы прилетели. Еще немного — и мы на голубой Земле будем. Только я не знаю, что это за Земля и есть ли там жизнь. Это — неизвестная совсем в науке звезда.

— А разве наука все звезды знает?

— Все.

— А эту не знает?

— Нет.

— Плохая ваша наука.

— Да, она еще не все знает.

А голубая звезда вдруг стала краснеть, краснеть и совсем вот покраснела. Бордовой стала и закрыла все окно.

— Есть. Сейчас на земле будем. Слышишь?

— Слышу, товарищ анжинер. Будто птицы поют где-то.

— Это — не птицы. Это — что-то другое.

— А что?

— Не знаю. Увидим. Ну, теперь давай вылазить.

— Как вылазить? Да разве ж мы прилетели?

— Уже!

Инженер начал отвинчивать дверцу.

Глава двадцать шестая
Стал быть мрак

Грунт был тверд на этой звезде. Воздух жидок, и ветра не примечалось. Народа было не видно — скуден был, должно, и худосочен.

Все было не по-людски и не по-мужицки. Земля стоит непаханная, почва — бордовая, как барская попонка, жидкостей нету, тварей тоже не заметно.

— Ну и свет! Какой делал его светодавче! — сказал Иван. — Нет, не похвалю. Тут и вша не плодится!

— Оглядим,— проговорил осовевший, задумавшийся инженер, — у всякой поверхности должен быть смысл.

— Оно так! Одначе скорбь тут и жуть. Никто не шарахнется и не пробрюзжит. Надо отсюдова подаваться. Тут нам не жительствовать.

Пошли. Бордовая почва очертенела — чернозему ни комка не было. Шли долгую продолжительность.

Глядь, движется к ним какой-то алахарь. Одежи на нем нет, головы тоже не наблюдается, так — одна хилая ползучая мочь и в ней воздыхание.

— Остановись! — крикнул Иван.— Кто такой будешь и что это за место на небе?

И вдруг, весьма вразумительно, по-русски, по-большевицки, движущееся вещество изрекло из глубин своих:

— Тут, товарищ, рай. Место это Пашенкино называется.

— Отчего же ты такой чудной? Драный весь, на обормота похож, и как ты заявился сюда?

— С Земли мы родом, а тут превратимшись... Там, на Земле, давно чудеса делаются. Великие люди в тишине делами занимаются. И по одному пропадают с Земли на своих машинах. Так и мы тут очутились. Один наш так и пропал в вышине. А мы тут рай учредили...

— Это што за место — рай? Является ли он следствием экономических предпосылок?

— Рай это блаженство. Питание и совокупление, равновесие всех сил.

— Веди нас в рай,— сказал Иван,— дай опомниться. Как в таком незавидном месте рай учрежден, на бордовом грунте...

Пошли. Невелик был путь и одинаков по всей поверхности своей.

И засияли странникам вдруг в высоте четыре каланчи из бордовой глины. И послышалось оттуда благоуханное смирен- ное пение.

— Это кто завыл? — спросил Иван.

— Это поют расцветающие души, обреченные на любовь, на

совокупление с присными себе и на смерть.

— Везде эта любовь, — сказал Иван, — и на земле и на небе.

Не нашел еще я себе места, где бы не любили, а думали и истребляли бы любовь по-волчьи. И чтобы песнь была у таких людей одна — война с любовью... Любовь и любовь! Когда ты, язва людская, молью будешь разъедена. Сука голодная... Ну, а кого же вы любите?

— Все зримое,— ответило живое вещество, колебаясь и влачась по поверхности почвы.

— А чего ж вы зрите?

— Мы не зрим, а чуем всю теплую плоть, влекомую стихиями вселенной, и к ней касаемся объятиями и исходим душою.

— А что такое душа твоя?

— Лишняя тревожная сила, которую надо излить на другого, чтобы стать спокойным и счастливым. Душа это горе... В нашем раю души истребляются, и потому тут рай.

— Чудодейственно. А ну, покажи рай самый.

Вошли в каланчу одну. Стояли торцом такие же живые скудости и скулили.

— А вы все были людьми прежде? — это Иван спрашивает.

— Людьми, а как же! — ответила тварь.

— До чего же вы дошли? Неужели ж вам хорошо тут?

— Отлично. Покойно и благопристойно.

— Да брось ты, чучел! Вы плодитесь, аль нет?

— Мы бессмертны.

— А еще кто есть на этой планете?

— Дальше в пустынях есть кто-то. Но они к нам не приходят, и мы к ним, потому что мы в раю.

Иван потрогал райское существо — жидко и хлебло.

— Дай,— думает,— я ему шарахну разик, все одно звезду зря гнетут. Какой тут рай, если б тут жили злобствующие, я б их уважал, а то мразь блаженная,— и Иван дернул существо кулаком по сердцевине.

Тварь вдруг тихо выговорила:

— Мне не больно, потому что я люблю и нахожусь в раю.

Меня облекает вселенная всем светлым покровом своим и сторожит мою душу... Я только исчезнуть могу сам из любви к тебе, раз ты хочешь того...

— А ну исчезни! — обрадовался Иван.

Существо вдруг и на самом деле исчезло неведомо как и куда.

Пошли дальше. Нашли еще четыре пары таких существ и сказали, чтоб они тоже исчезли. Они исчезли тоже.

— Теперь просторно! — сказал Иван. — Пойдем, поблукаем.

Может, найдем что посущественней... Как они каланчи себе эти сгородили?.. Необходимо человеку за звезды приняться. Загадили их тут в конец. А с Земли глядишь — высоко, свет чистый, полет правильный. А тут уж успели рай учредить...

Шли долго по лицу планеты. Питались глиной бордовой, испражнялись сухим пометом. Болезнетворно. Пришли на великую гору. Глядят наверх — спускается к ним оттуда пожилая личность — человек, сам голый, и заметок никаких нет, не то мужик, не то баба.

— Опять скот какой-нибудь,— подумал Иван.

А инженер думал без слов. Ученый человек.

Подошел человек, поглядеть не поглядел и пошел прочь дальше в пустыню, где незакатное солнце мигало и, должно быть, тухло. Иван и инженер оглянулись — на человека прошедшего и на замигавшее солнце. Человек остановился, а солнце вдруг потухло.

И далеко в небе что-то зарычало, расступилось и ухнуло в голосистой последней тоске.

Стал быть мрак.