<Материалы про население в сельских местностях>

В деревне Крохово одна баба постоянно била своего мужика. Мужик ходил на нее жаловаться в совет, но там ему сказали:

— Если бы ты ее бил, тогда б ты был контрреволюционер, а она — нет, она мягкое существо.

— Тогда я выскажусь против советской власти! — заявил мужик. — Раз баба меня мучает, а расправы нету, то пусть государство без меня обходится. Может, она и не женщина, а лишь прочее существо, скажем, зверь в секрете.

— Звериным делом заведует ветеринар, — сказали в сельсовете, — дойди до него.

Мужик пошел к ветеринару.

— Дай, — говорит, — настойки какой-нибудь против женской гадости.

— На, — сказал ветеринар, — это против желудка, все начинается с него. Человек — четверть лошади. Дашь ей половину поллитровки. Меру-то знаешь?

— Еще бы! Всю французскую систему благодаря бутылкам постиг!

Начал мужик лечить свою бабу. Баба похудела, посинела, но еще более начала крыть рукой и словом своего мужа, точно в ней теперь вместо крови стал течь гной.

— Лекарство ей не поможет, — сказал секретарь сельсовета мужику той бабы. — Тебя могут к ответственности привлечь за насильное измождение второстепенного пола.

— А что ж мне делать-то? — спросил мужик. — Вчерашний день она меня кадкой по голове треснула, а была б здорова, так передком телеги ляпнула бы! Я от таких ударов жизни думать не могу!

— Ну-к что ж! — ответил секретарь. — Твое дело — временное. Тебе надо ждать.

— Чего же ждать-то? Аль что случится?

— Культурная революция случится, — сообщил секретарь. — Тогда твое тело никто не тронет.

— А когда ж она будет-то?

— Через пять лет! — сказал секретарь. — Один год уже прошел, — считай, четыре года тебе осталось терпеть.

— Это я вытерплю, — обрадовался мужик. — У меня кости каменистые.

И он стал терпеть, отрывая ежедневно листок календаря.

— Баба, — обращался он к жене, — ты теперь драться спеши, тебе тысяча четыреста дней осталось, а завтра будет на одни сутки меньше.

Боль от побоев стала теперь слабее, потому что этот семейный мужик чувствовал смысл своей жизни и терпения— культурную революцию.

Тем временем секретарь сельсовета составил особый список жителей села, которые попали после революции в угнетенное положение. Это были вечные мученики жизни: у кого баба была лиха, стало быть, в семье есть нехватка культуры; кто горел через год, словно он жил не в деревне, а на огнедышащей горе; кто дошел до такой нищеты, что рвал питательные растения среди бурьяна, никогда не имея нивы.

Собрал таких удрученных секретарь и сказал им:

— Через пять лет, считай— через четыре, потому что год миновал на подготовку, — через пять лет вы ждите себе блага. Вам его даст наше правительство по пятилетнему плану, потому что после революции остался еще народ в стране, вроде вас, который живет как лебеда в просе.

— А нам ничего не надо делать? — спросил один крестьянин, что всю жизнь терпел пожары. — Может, помочь надо чем-нибудь?

— Нет, — ответил секретарь. — Живите неподвижно. Благо произойдет от крупного строительства, от механизма, а вы терпите молча, у вас механизма нету.

— Это мы приветствуем! — воскликнул другой односельчанин, питавшийся из бурьяна. — Нам благо вот как нужно, без него мочи нету жить! Раньше хоть в бога можно верить — все ж таки были в уме покой и вещество, а теперь вера — дело безумное, а в жизни утехи нету.

— Вот вам и утеха, вот вам и смысл жизни, — четко объяснял председатель совета. — Через пять лет половина социализма будет готова, и вам там будет уготовано светлое место!

— Половинка только?! — со скорбью отозвался один слушатель. — А когда ж мы его целиком получим? Половинки нам не хватит! Там тесно будет!

— Хватит, — уверял секретарь. — Можно и в половину верить, а целиком получишь на старости лет.

— Давай хоть половинку! — согласился тот мужик, которого баба била. — Тут и четвертушку возьмешь, когда так жалобно живется. И половинка — вроде религии.

— Нет, не вроде, — разъяснил секретарь. — Социализм уже есть, и еще больше его будет, а бога как не было, так и нет до сих пор. А теперь надо нам понять, кому что достанется. Ты чем, товарищ Аркин, обижен?

— Еды мало, — ответил Аркин. — Иные дни одним купырем кормлюсь.

— Ага, — сообщил секретарь. — Тебе, значит, будет полагаться минеральное удобрение. А ты отчего горюешь, товарищ Агапкин?

— Баба мордует.

— Культурную революцию получишь. А ты, Сгонников?

— Горю дважды в пяти летний план.

— Ладно. Железный дом из индустриализации будешь иметь.

— Спасибо, — сказал Сгонников. — Буду ждать, теперь уж я вижу.

— А теперь, кто хочет через пять лет, считай — через четыре, социализм полником иметь?

— Я! — ответило собрание, как одна личность.

— Тогда тащите завтра хаты по частям на пустое место! — разъяснил секретарь. — У нас за лугами есть дальняя земля, и она хороша для хлеба и коллективного труда! Кто в колхозе пять лет, считай — четыре, перетерпит, тот через пять отрывных календарей в коммунизм дойдет!

— С хатами идти будет тяжко! — усомнился Агапкин. — Мы порожние туда двинемся!

— Коммунизм — хозяйство и быт, это имущественное место, а не пустой бродяга-человек, — еще раз ясно объяснил секретарь.

— Ну тогда так! — согласилось собрание. — Хаты все равно через пять лет, считай, через четыре, погорят, — лучше их унесть.

И вот через месяц восемь дворов переселились из деревни в степь, чтоб вышел колхоз. Но секретарь совета не велел на новом месте собирать каждую хату отдельно, а указал построить из общего матерьяла один дом и один большой двор. Коллективистам было все равно, они жили слишком безумно на своих дворах, — и они сделали один дом и один двор.

Мужчины и женщины имели дом пополам — каждый пол свою половину. Агапкин был доволен, его баба теперь занялась с другими женщинами и с ним не имела доступа драться.

После получения трактора голодающий Аркин сел трактористом.

— Это, — сказал он, — я могу. Я пахать лошадью не люблю — боюсь мучить скотину, хоть у меня ее и нету, а машина — дело железное, и мне — сидеть, а не ходить.

Однажды дом колхоза загорелся. Сгонников, который и в деревне постоянно горел, не удивился— он знал, что пожар при нем будет. Но секретарь совета еще при постройке дома повесил в нем два огнетушителя, и пожар был потушен в момент.

— Вот это да! — сказал тогда Сгонников. — Вот это коммунизм! Теперь я его вижу!

Все коллективисты стали жить благополучно и сами удивлялись тому:

— Как же так! — произносили они вслух. — Неужели беда была, что каждый на своем дворе томился, а стали жить дружбой — и полегчало! Не может быть! Ведь мы думали, что нам ни один черт не сумеет помочь, а теперь вышло, что раньше пяти лет, считай — четырех, мы свое получили! Наверное, кто-нибудь в этом виноват, — только мы его не знаем!

В деревне Увязка — семеро крестьян сидели на четырех дубках и вели обсуждение.

— Мужики! — сказал седой Григорий Евдокимович, прозванный красноармейцем ради его погибшего сына. — В Зиновь-евском Логу грунт в пучину валится — как будем ездить осенью: скучно подумать.

— Чего ж скучать? — отозвался Петр Леонидович, наименованный летчиком за то, что он не сел в аэроплан, который садился близ деревни и катал всех бесплатно в воздух. — Чего ж тебе скучать? Мы канат через Лог направим и будем тяжести на весу таскать.

— Канат не выдержит, — отверг Кормушин, недавно переменивший свою фамилию на женину — Клавоторова, и оттого названный бабой навсегда. — Канат треснет посредине, и ты утонешь в мочежине, не дожив до смерти.

— Пускай кто-нибудь едет в уезд леса просить, — посоветовал Егоров, славный тем, что его кулак привязывал к мельничному крылу и Егоров крутился от ветра по полчаса за буханку хлеба. — Пускай леса дадут, а я мост починю, я древесное дело знаю.

Так и решили, а сельсовет подписал. Поехал в город тот же Егоров, а через три дня вернулся.

— Ну что? Ну как? — спрашивают его односельчане. — Дали тебе стволья?

— Нет, обождали с лесом, — сообщил Егоров.— Говорят, что у нас транспорт без механизма действует, а раз так, то он для грязи и без моста подходящ. Мы, говорят, для автомобилей и тракторов не поспеваем мосты строить, а телеги и так проедут!

— Как же так?

— Атак. Поезжайте, говорят, еле-еле, вы, говорят, стремитесь — потихоньку, раз под колесом вязко.

— А если нельзя, то как же нам быть-то? Если колесо — оно чувствует нечистоту?

— Тогда, говорят, вам автодор нужен. Если б у нас автомобиль был, тогда б нам леса дали неминуемо! Меня там просили: бери, сказывали, старый автомобиль, чини и ездий, а от него дорога лучше станет.

— Чего ж ты не взял? Все равно тебе на мельнице кататься!

— А я треска боюсь!

— Отсталый ты член! Взял бы автомобиль — всем бы веселей стало.

— Возьму, — согласился Егоров. — Пусть мне чья-нибудь баба вынесет хлеба на дорогу, я сейчас же наоборот пойду.

Одна душевная гражданка подала Егорову пятьсот граммов хлеба, и Егоров тронулся за автомобилем. Долго его не было в деревне — целых восемнадцать дней, — наверно, думали земляки, его машиной ушибло. Напрасно погиб человек — у одного его по всей деревне был такой топор, что гвозди можно им рубить, но топор он унес и с ним умер.

И вдруг, среди ночи, на порожней улице, под мрачным небом тьмы, раздался мертвящий голос машины. Все жители проснулись и отчаялись, а потом увидели, что едет Егоров на автомобиле, один в целой повозке. Оказывается, Егорову починили в городе машину, обучили езде и вот прислали делать переворот в технике. Когда событие обтерпелось, крестьяне одумались.

— Что же, — сказал один наиболее разумный крестьянин. — Неужели мы будем железо, медь и бензин на езду тратить, а шаги на что?

— И верно! — воскликнули все. — Нам машина нужна, чтобы лес и льготы дали, а если ездить на ней, то сломаешь, и ничего потом не дадут.

Машину отобрали от Егорова и дали в неприкосновенное сбережение самому скупому мужику, — Карпову, который уже загнал в гроб жену, а машину сохранит с точностью.

Вся деревня после того вступила в Автодор и внесла членские взносы из средств самообложения.

— Вы отсталость! — сказали деревенским представителям в городе, при получении книжек Автодора. — Вы бы могли за эти членские взносы свой мост через Зиновьевский Лог починить.

— Ну, тогда давай деньги обратно, мы вычеркиваемся, — сообразили граждане из деревни Увязки.

— Нате, — сказал уездный Автодор. — Один свежий мост дороже мысленного сочувствия дорогам.

— Еще бы! — согласились увязковцы. — По мосту пойдет езда, а голова только членом может быть, она на всяком человеке растет сама.

Благодаря этой неудаче, мост в деревне Увязке был построен, но зато явилась новая забота — крестьяне не знали, что делать с автомобилем, поскольку беречь его было бессмысленно. Егоров совместно с кузнецом Громковым пристроили автомобиль для откачки воды из колодца, но вышло так, что вода обходилась так же дорого, как водка. Многие мужики вдрызг истратились на эту воду из любопытства. Тогда автомобиль поставили вырабатывать электричество. Посветили в трех хатах одну неделю и прекратили, потому что дешевле б было тучи из пушек разгонять, чем светить автомобилем.

Но однажды Егоров сел и поехал на автомобиле. За ним неслась вся деревня:

— Куда ты? Чего ты механизм тратишь— ведь ты его не сделаешь.

Но Егоров исчез в степи. А затем привез из города товар для потребиловки. В следующий раз он повез в город молоко, а обратно — пустых баб, что ходили в город продавать пешком ягоду. Дальше — больше, и все узнали, что на автомобиле надо только ездить и возить грузы.

От этой догадки всем полегчало, и в деревне Увязке снова был организован Автодор, чтобы дали вторую машину, так как одной оказалось мало.

Егоров же ездил шофером и прекратил вертеться на крыле кулацкой мельницы ради килограмма хлеба.

Гражданин Рокотов проживал в деревне и служил одно время секретарем сельсовета. На этот пост он был выдвинут в свое золотое время массами, потому что население не знало церковнославянского языка, на котором пишутся казенные бумаги, а Рокотов знал.

Однако, после новых выборов, Рокотова уволили с его должности — за обман волостного центра сельским благополучием. Рокотов на любой вопрос волостных главноначальствующих лиц всегда сообщал, что в ихнем селе все обстоит активно, начеку и все директивы давно выполнены — народ сидит без нагрузки. За эту благость населения Рокотова удалили, тем более что наступила перевыборная кампания. Тогда Рокотов написал в волиспол-ком, а копии Губисполкому, заявление.

«Граждане — руководители и выборно-начальствующие! Заявляю вам, что мое сочувствие советской власти с сего числа бессрочно прекратилось. Согласно соответствующих статей и примечаний Гражданского Уложения, прошу считать территорию моей усадьбы неприкосновенным убежищем. К сему удостоверяюсь собственноручно — Рокотов Козьма».

Из волисполклма заявление Рокотова возвратилось, но не к Рокотову, а в сельсовет. На заявлении было написано: «Отмежевать усадьбу гражданина Рокотова вон из советского подданства. А самого Рокотова взять под словесную пропаганду, ибо мы не должны убыточно расходовать сельактива».

Сельсовет остолбил двор Рокотова, как некое частное государство, а самому Рокотову было предложено являться ежедневно в сельсовет для заслушивания пропаганды. Рокотов на это согласился:

— В начале природы бе слово! — сказал он. — А теперь оно бывает в начале должности. Буду ходить слушать.

И стал ходить.

— Рокотов! — обратились к нему в сельсовете. — Прояви в чем-нибудь активность или усердство, мы тебя на хутор уполномоченным пошлем, будешь в ведомости состоять!

— Я всегда рад существовать! — произнес Рокотов. — Что-нибудь сегодня же осуществлю для сдвига республики!

— Крой! — согласился сельсовет. — Что ж ты будешь без службы состоять, тем более что культурная революция сейчас нужна до зарезу — директивы шлют целыми сумками.

— Займусь! Сегодня же брошу культуру в массы!

— Бросай! — сказал сельсовет всем составом.

— Собирайте сход! — указал Рокотов.

И вот собрался сход.

— Вы знаете, что в начале было слово? — спросил у всех Рокотов.

— Нет, а что? — спросили крестьяне.

— А то, что вы оттого почти что не существуете! — Оттого вы бедны и несчастны с самого сотворения мира!

— А что ж теперь нам делать-то? — спросил передний хлебопашец.

— Как что? Надо обучиться устному и письменному слову, а заодно и цифре, — вот тогда вы начнете действительно и социально существовать. А что вы жили до сих пор — то не в счет. Кроме же того, грамотному человеку какая-нибудь льгота полагается…

— Тогда дели нас на дураков и умных: умным — жизнь, а дуракам — ученье, — согласилось население.

С того же вечера Рокотов отобрал из деревни всех неграмотных, посадил их в залу сельсовета и начал читать вслух Уголовный Кодекс.

На другой день сельсовет назначил Рокотова на жалованье и на должность культурного революционера, а Рокотов, не откладывая, написал заявление в волисполком, что он искренно и бессрочно сочувствует советской власти, а свой двор прибавляет к государству.

Неграмотное население тем временем ежедневно слушало законы из уст Рокотова и постигало начало и происхождение общей жизни.

Но через неделю приехал один человек из уезда и спросил: есть в деревне культурные достижения?

— Есть, — сказал сельсовет. — Вот Рокотов — наше достижение.

Человек из уезда поглядел на Рокотова и произнес:

— В каком порядке вы учите население грамоте?

— В порядке сотворения нового мира, а также в ожидании льгот будущим просвещенным людям! — четко ответил Рокотов.

— Так вы за жалование их учите?

— Воистину, — произнес Рокотов. — Каждый грамотный найдет службу и тем улучшит благосостояние масс на единицу личности!

Человек из уезда подумал в течение дня и устранил Рокотова с должности культурного революционера, как человека узкого ума, а Рокотов в ту же ночь подал новое заявление — о прекращении своего сочувствия советской власти.

Но в этот раз госорган не принял заявления Рокотова и возвратил его обратно, так как бумага не имела гербовой марки.

Эта надлежащая точность заставила Рокотова навсегда полюбить советскую власть, и он написал прошение о зачислении его в государственные резервы — на предмет какой-нибудь экстренной надобности в штатах.