Факт. Очерк про двух отсталых рабочих

Известные всему колесному цеху своей дружбой слабосильный Пугачев и могучий Абморов сегодня не дали друг другу ни одного толчка; устно и нравственно они также воздержались нынче делать взаимное повреждение.

Снаружи цеха совершалась громадная летняя жара; солнце обращалось с атмосферой, как с котлом, — оно вскипятило воздух до мутного состояния и дыханию человека не хватало прохладного вещества. Однако Пугачеву и Абморову солнце было ничто, потому что они работали у нефтяного горна, в котором разогревали паровозные бандажи, — и нефтяное бушующее пламя приучило их к такому климату, что любой солнечный зной они чувствовали как заморозок.

— Пугачев, ты б пошел остыл! — предложил под конец дня Абморов. — Выйди на солнышко, пусть с тебя нефтяной загар сойдет!..

Пугачев включил электрическую лебедку и приподнял из горна бандаж — не поспел ли он? Но бандаж был еще не прогрет, и, опустив его в пламя, Пугачев вытер обтирочными концами уже отвыкшее потеть лицо, а затем соразмерно пошелушил для красоты свою южную бородку и с глубоким сознанием поглядел на Абморова.

— Значит, ты все-таки сожалеешь меня, товарищ Абморов?

— А как же — нет? Я хочу, чтоб твоя кожа до социализма осталась!

— Ага, тебе лишь бы моя кожичка не сгорела, а сам я чтоб окончился!

— Что ты, пупсик! Ты, пралич, и без кожи четыре пятилетки проживешь!

Пугачев стал собираться отвечать, но гудок объявил смену, и Пугачев, умывшись, хладнокровно пошел на квартиру. Абморов долго шел сзади его, не желая приближаться.

Заметив что-то на небе, Пугачев поднял свое лицо и понаблюдал; на самом деле он глядел на церковную колокольню, с которой колокол был изъят вниз.

— Абморов! — удивился Пугачев. — А где же ваши колокола?

— Поснимали, праличи, — сказал Абморов.

Пугачев остановился от своей серьезной мысли. Абморов дошел до него и стал ожидать изо рта товарища неизвестного слова.

— Ну приходи ко мне, — произнес Пугачев, — теперь я тебя буду причащать.

— Эк! — размахнулся Абморов. — Убью, пралич! Пугачев неподвижно обождал, пока Абморов успокоится, и дополнительно сообщил:

— Я умею. Я буду тебе ложечкой в рот класть! Так тихо положу, что ты никогда и не подавишься!

Вслед за тем Пугачеву пришлось в течение трех минут миновать всю дорогу до своей квартиры, обычно же он шел четверть часа, — потому что за ним сейчас все время спешил Абморов — со строительным кирпичом в руке.

— Ты что? — испугалась жена Пугачева, поскольку на муже от сердцебиения колебалась рубашка.

— Ничего, — сказал муж. — Выйди, позови товарища Абморова обедать — он стоит просится.

Жена Пугачева вышла. У калитки, действительно, стоял ни при чем Абморов.

— Зачем вы стоите — проситесь? — сказала жена Пугачева. — Мы бы вас и так пригласили. Идите кушать!

Абморов выпустил вниз кирпич и пошел обедать, готовый отчасти заплакать.

— Ешь, товарищ Абморов! — сообщил Пугачев. — Садись в красный уголок и бери ложку, а то ты исхудаешь и промфинплан сорвешь!

Абморов, не сознавая, съел все, что только хозяйка показывала на стол, а дальше начал стесняться; он не имел столько такта, чтобы благодарить хозяев, и не мог в то же время молча уйти, раз чувствовал доброту в груди.

— Приходите и вы есть мою еду! — выразился наконец Абморов и вышел от Пугачевых со стыдом благодарности.

На другой день Абморов принес Пугачеву в цех ответное домашнее угощение — четыре моченых яблока.

— Два сам съешь, а два — своей бабе снесешь, — указал Абморов.

До обеденного перерыва Пугачев и Абморов работали вполне дружелюбно, что получалось благодаря взаимному безмолвию. Но Пугачев не удовлетворил своего аппетита четырьмя яблоками и задал законный вопрос:

— А у тебя есть ветки, на каких яблоки растут?

— У меня деревья, а не ветки, — сообщил Абморов, — у меня цельный сад о пятидесяти корнях! У меня арбузы во какие по двору растут...

— А на чем же арбузы у тебя растут — на ветках, иль на пятидесяти корнях, что ли, — или как?

— На жилках, пралич, — удерживая силу энергичного сердца, отвечал Абморов.

— Как же на жилках, скажи мне пожалуйста, когда жилка тоненькая, а арбуз толстый?! Что ты мне лгешь: я же сам ел арбуз и знаю!

Абморов приподнял вагонный буфер и бросил его обратно наземь, дабы этим истратить свою раздраженную силу и не обратить ее на Пугачева.

— Дай я к тебе приду в гости с супругой, — сказал Пугачев, — я тебе сам покажу, как у тебя арбузы растут.

— Приходи, стервец, поскорее, — с мученьем злобы попросил Абморов, — я тебя арбузом по башке угощу.

— Завтра же явлюсь, — обещал Пугачев, — я твоих яблок не накушался, а супруга моя их замечательно любит!

Как только раздался гудок, то Абморов вспомнил, что Пугачев назвал его на производственном совещании, две недели тому назад, остатком мелкобуржуазных чертей, в котором беспрерывно бесится дробный буржуазный бес. Вопрос тогда касался развития завода, но Абморов высказался, что рабочему пищи мало; Пугачев же, наоборот, доложил, что рабочая пища зависит от паровоза и нужно поскорее развивать завод и пробиваться к классовому благу социализма, потому что, дескать, это только Абморову кажется, что для ржи нужны одни корешки в почве, революция же будет рожать рожь на базе металлургии.

— Дурак, сволочь, а хитрый! — вспоминая, определил Пугачева Абморов.

Догнав Пугачева у проходной будки, Абморов сейчас же дознался у него:

— На жилке растет арбуз или нет?!

— Ни в коем случае нет! — отказал Пугачев.

— Ага — нет! Значит, на чугунной шейке?! — сурово воскликнул Абморов и сделал Пугачеву ручной толчок в грудь.

Пугачев нисколько не колебнулся и только произнес в ответ:

— Игнатий! У тебя рука слаба для пролетарских костей! — и согнулся, потому что Абморов совершил мощный взмах, но кулак его прогудел уже в одном воздухе.

Мастеровые любили их сраженья, имевшие всегда теоретические причины, и теперь обступили двоих друзей, давая им возможность биться. Все знали, что до смерти они драться не вытерпят и вновь полюбят друг друга.

— Абморов! — говорил, защищаясь, Пугачев. — Не забудь: я токарь, а кадров нету!

— Хватит у нас токарей без него иль нет? — спросил на ходу драки Абморов у всех.

— Хватит! — сказал чернорабочий. — Я могу выучиться! Крой!

— Абморов! — обращался среди своей боли Пугачев. — Так я к тебе в гости не поспею — не нарушай меня!

— А я и забыл! — остановился сражаться Абморов.

— Скажи спасибо, что напомнил, — указал Пугачев, утираясь от повреждений. — Веди меня — свой адрес показывать.

Отошедши с завода, Абморов пощупал Пугачева за плечевое место и спросил:

— Тут тебе не больно?

— Уже проходит, — сказал Пугачев.

— А тут? — Абморов коснулся груди Пугачева, где сердце.

— Здесь что-то лопнуло, да, наверно, срастется.

— Срастется? — озаботился Абморов.

— Предполагаю, что-да, — подтвердил Пугачев. — Ведь мы с тобой сражались многочисленно, а ни разу ни один не скончался.

— Может, у тебя голова болит? — тихо допытывался Абморов. — Я тебе воткнул в нее раза два.

— Что ты! Сознание же под костью, а кость цела.

— Так что ж ты, пралич? Значит, я зря с тобой трудился?

— Нисколько, — отверг Пугачев, — у меня душа заболела.

— Какая дута? Отчего?

— От тебя. На промфинплан тебя никак не хватает, а вот удар твой велик! Ты меня портишь, а я думаю — отчего ты не ударник? Вся душа болит за тебя!

— Ишь ты, пралич, плановый какой! До революции тебя бы каждый изувечил!

Узнав адрес Абморова, Пугачев на следующий, вторичный день приготовил и обрядил жену и взял ее в гости. Жена обрадовалась, потому что редко выходила из дома, занятая с восьмерыми малолетними детьми.

Жена Абморова как встретила гостей, так и заскулила, что у нее нету в доме ни мыла, ни катушек, а своей девчушке она нигде не может найти калош 14-го номера.

— Это что же — ваша девчушка! — с любезностью в тоне проговорил Пугачев. — Наверное, слишком приятный ребенок? Мне никогда больше десятого номера не приходилось носить.

— Понимаешь, — обратился сам Абморов. — Времени ребенку четырнадцать лет и калоши номер четырнадцать.

— Воспитывал хорошо, вот и выросло тело, — одобрительно сказал Пугачев.

— Девять пудов живого весу! — с грустью сообщил Абморов. — Всех за три копейки вешают, а с нас требуют пятак.

— Все равно тебе, Абморов, прибыль! Со всех по копейке с пуда берут, а с тебя — грош! Ты на дочке деньги наживаешь, Абморов!

— От вас, чертей, наживешь! — обиделся Абморов. — Пойдем, я тебе арбуз об голову расколю.

Проживая в собственном доме, Абморов развел на дворе бахчи, а за бахчами находился разветвленный яблочный сад. Арбузы, правда, питались из тонких жилок, но росли зато на земле, которая была толще арбуза.

— Я ж тебе про то и говорил, — указал Пугачев на эту очевидную видимость.

Абморов заскрипел зубами и, сорвав с жилки тучный арбуз, разрушил его на голове Пугачева.

Пугачев вытер платком жидкость с лица, не обижаясь и не болея от удара.

— Ликвидируй, товарищ Абморов, и далее на мне свое кулацкое хозяйство.

Абморов, услышав такое государственное слово, сел на землю в исступлении.

Обождав несколько, Пугачев взял под руку супругу и обратился к хозяину:

— Сидеть тебе не дело. Веди нас угощаться фруктами.

— Ступай в сад, жри зелень с веток, — произнес расстроенный Абморов.

— А печеного ничего не будет? — поинтересовался Пугачев.

— Нет. Жуй одно сырье.

Накушавшись вдосталь яблок, Пугачев и его супруга с поклоном покинули хозяев, сидевших в траве. У ворот собственного абморовского дома сидела их дочка в полтора центнера и кушала со шкуркой арбуз.

— Овощ, барышня, зафигачиваете? — спросил Пугачев.

Четырнадцатилетняя молча оглядела несильное туловище Пугачева, не переставая глотать свежие куски. Босые ноги девочки, имевшие четырнадцатый размер, все время шевелились от удовольствия вкуса, а ладони рук, на которые можно лечь и задуматься, мощно поддерживали продукт у рта. Такая отроковица, смело могущая с двух ударов пресечь всю жизнь Пугачева, делать, однако, этого не стала.

— Проходи, пупсик! — произнесла девочка из глубины жвал.

И Пугачев, с озадаченностью взирая на это будущее существо, отошел прочь, уводя супругу.

Дома, обложившись детьми, Пугачев долго и старательно ласкал их, не в силах накормить ни яблоками, ни арбузами.

— Вон свою девчушку-то как Абморов раскормил, — сказала жена, — а наши восемь и по одному яблоку не едят!..

— А раньше-то они ели яблоки?

— Никогда не ели, — нагнувшись по хозяйству, говорила жена. — Разве я что говорю!

— В социализм прорвемся, тогда наедятся, — теперь уж дотерпят!

— Да уж скорее бы, что ли, рвались, ничего совсем не стало...

Пугачев попробовал за тело всех своих ребятишек и девчонок — не похудели ли они; оказалось, что похудели, да мало, и то потому, что просто растут и бегают. Тогда Пугачев велел принести ему стакан воды, а детям встать на ноги. И он произнес перед своим поколением речь о трудностях социалистического роста — трудностях, которые побеждаются ничем иным, как дальнейшим ростом, а не возвращением во чрево материнства.

— Каждый пащенок болеет чем попало, но разве означает это, что мы, социализм, будем болеть корью до старости лет?

— Нет, это правые так брешут, — сказал с места Семен Пугачев, двенадцати лет.

— Правильно, товарищ! — одобрил отец. — И не должны мы, раз яблок не хватает, прятаться назад в капитализм...

— Долой яблоки! — сказал тот же Сеня.

— Стоп! Яблоки тоже польза, и мы их, чертей, посеем миллионы веток... А сейчас мы должны рваться в социализм, путем ударничества, соревнования и чтоб кожа с нас сползала... Вот куда я вас, ребята, призываю, — вперед!

Семен Пугачев, допив отцову воду из стакана, выступил в прениях.

— А отец наш, товарищи братья и сестры, дерется на работе с худшим элементом Игнатом Абморовым, а работает потихоньку — это он себя жалеет, а советскую власть нет, чтоб мы, дети отца, никогда не прошли переходного периода и не ели яблок и ягод, раз они полезны! На ихнем заводе пятьдесят процентов ударников, нам в отряде говорили, а наш отец состоит в пятьдесят первом проценте. Позор отцам, которые не в авангарде нашего детства!..

— Позор!! — ответили братья и сестры Семена на все голоса.

— Ставлю на голосование! Кто за то, чтоб отцу быть ударником транспорта — узкого места, — пусть поднимут руку над головой!

Все детство подняло свои растущие руки, а сам Пугачев начал их считать, проверяя — единогласно ли?

— Да будет ли что? — усомнилась пассивная мать. — Вон вам фабрика грубого сукна стоит. Там сделали дом-коммуну и столовую общую дали, а бабы холодными примусами дерутся! Вот тебе и новая жизнь!

— Ты, мать, еще девушкой была дурой, когда за меня вышла, — сказал Пугачев. — Конечно, бабы будут драться потухшими примусами — куда ж их девать? А как поломают, то перестанут!

Через полчаса Пугачев получил от Семена писаное постановление общего собрания, в котором он, отец, обвинялся в оппортунизме на практике и в связи с мелкобуржуазными рабочими-хвостистами.

— Придется истомиться в труде! — решил вслух Пугачев. — Все дети за Сталина, один Абморов против, — так за кого же я фигачу на свете?! — и долго томился, будучи погруженным в чувства и мысли.

Ночью Пугачев молча сидел над своими спящими детьми, зарожденными некогда с энтузиазмом, а теперь они потребовали от него повторить свой энтузиазм для транспорта, узкого места. Накрыв оголяющихся детей и успокоив бормочущих во сне, Пугачев лег спать, с печалью о будущей жизни, а наутро пошел в штаб ударных бригад своего завода.

— Пугачев! — сказали там. — Неужели и ты не вытерпел? А мы думали, что ты крестный отец абморовской девчушки!

— Пишите и меня, — ответил Пугачев. — Хочу теперь жить как младший младенец!

— Отчего? — спросил один ударник.

— Да у меня и дома социализм завелся — куда ж мне деваться!

Встав к бандажному горну, Пугачев настолько начал спешить с производительностью труда, что Абморов, поспевая за ним, не мог даже разозлиться, ввиду потери сил на резкий, срочный труд.

После гудка состоялось общее собрание, на которых Абморов всегда был знаменит. Он выступал последним, перед заключительными словами и концертом. Говорил Абморов обычно не по существу и обязательно против — на ржущее удовольствие всем чернорабочим, жителям ближних сельских мест. Сегодня стояло два вопроса: заводская пятилетка и социалистический труд. Выслушав то и другое, вытерпев одобрительные речи кадровых мастеровых, дождавшись кричащих предложений пролетарских ополченцев из села: «Абморов, выходи!», «Вызывай нашего!», «Абморов, угоди собранию!», — Абморов наконец поднялся, приглашенный на трибуну.

— Ну, коровий наместник пошел! — говорили кадровые и коммунисты.

— Сейчас заговорит от лица двора и надела!

— Кулацкий радиоузел начнет транслировать хутора и однобычьи хозяйства!

— Болотистый тип!..

Но Абморов обманул все ожидания. Начав с полного одобрения заводской пятилетки, потому что в ней пять лет, а не десять, подтвердив также пользу ударного труда, поскольку он предполагает обильное питание жирами ударного рабочего тела (здесь чернорабочие пролетарские новобранцы мужественно захохотали от своего удовольствия), — Абморов произнес приветствие всему Союзу, всему пролетариату и партии его, а затем выразил свое некоторое расхождение с социализмом в области движения детских садов — только всего.

— Наших деток водят кучей по дорожкам, а траву мять не велят!.. Идут спереди и сзади две идейные девки и все время лозунги порядка в детство бросают, а дети шагают как дисциплинированный батальон и ноги их худеют от травы!.. То же самое и в помещении: приведут туда детскую роту, а там висит старик Карл Маркс с бородой — и детей пугает. Яблочки принесут, а они прошлогодние — из них кооперация-стерва весь сок спустила, и дадут детям по ломтику, а ягодок по парочке... Ну где же тут детская радость? А моя вон девчушка, хоть и неорганизованная, а ходит под деревьями и по травке, и солнышко горит над ее головкой!.. А она, как увидит яблочко иль ягодку — так сорвет и скушает; заметит цветок иль арбузик — и его давай сюда!..

Говоря, Абморов пришел в чувствительное духовное состояние и с трогательностью закончил свою речь:

— Пускай пролетарские детки ходят где попало по травке и рвут любой цветущий плод! А детские садики — это банки для муравьев... Например, те же, праличи, муравьи — они же самая сволочь, хоть и животные. Неужели нам нужны организованные пупсики из детских садов? — Нет, лучше мы будем делать калоши — четырнадцатый номер!..

— Долой гада-дурака! — закричали мастеровые.

— Пускай добрешет! — сказал кто-то один.

— У него, товарищи, садик о пятидесяти корнях и девчушка в полтора центнера! — объяснил с места Пугачев. — А наши ребятишки и пол-яблоку и двум ягодкам рады...

Согласно речи, Пугачев в тот же вечер привел в сад Абморова всю свою молодую гвардию. Гвардия начала ходить посредине травы и уничтожать плоды с веток, а также рвать арбузы из-под ног. Абморовская баба заплакала и побежала за кочергой; сам же Абморов схватил топор и побежал за Семеном Пугачевым, жрущим его фрукты.

— Вернись, — сказал Абморову Пугачев-отец. — Увидят— из союза исключат.

И Абморов вернулся.

— Так что же мне делать? — спросил он, изнывая от порчи имущества.

— Пойди на самораскулачиванье! — посоветовал Пугачев.

— А что?

— А то в убытке будешь!

— Брешешь, пралич! В убытке я не буду нипочем! Сокрушусь весь, а не буду.

— Ну, живи для странности! — произнес Пугачев и увел остатки семейства домой.

Через месяц все дети рабочих, евшие по пол-яблоку и по ягодке в день, уехали по приглашению в совхозы, колхозы и прочие обильные природные гущи, где им дозволено было не только мять траву, но и кушать яблоки с дерева, сколько поместится в живот. Дети вернулись осенью с прибавочным весом по пуду на каждое тело и со счастьем природы в душе.

На будущий же год завод имени Дзержинского решил организовать сад в четыреста гектаров, дабы детям было где расти, а взрослым имелось место для свободного дыхания. Пугачев сосчитал, что на рабочую и детскую душу придется в том саду по сорок корней деревьев, а у Абморова пятьдесят корней на троих.

— Пралич с вами! — выслушав то, сказал Абморов. — Я же вам заочный курс показал, как надо детей в теле держать!

К тому времени, как весь завод перешел на ударничество, на громящий, сжатый труд, Абморов сильно утих характером и стал отставать от Пугачева.

— Чего же ты, богомолец? — подгонял его Пугачев. — Твой бог и то в шесть дней землю сотворил, не считая неба и жидкости, а ты сорока бандажей в день согреть не можешь! Ты бы хоть по богу равнялся!

— К чему спешить, я и садом прокормлюсь, — отвечал тихий Абморов. — Буду яблочки есть со старухой — с арбузной подмочкой. Мне что!

Однако для пользы промфинплана Абморова вскоре отстранили с бандажного горна и приурочили к сторожевой будке — караулить завод от хищников, потому что Абморов был единственный упорный неудачник на заводе и его содержали теперь лишь для странности и для показа школьным экскурсиям:

— Вон, товарищи, неударник в будке сидит!

— А отчего ж он живой? — спрашивали детские экскурсии. — Отчего его буржуи не убили? Ведь у него нет пятилетки в руке: буржуи без заводов нас не боятся!

— Оттого, что пролетариат без него обошелся, а его сберег вам для показа. Пролетариат ведь всегда без чего-нибудь обойдется.

— У-у, значит, он живет только нарочно! — разочаровались дети и проходили мимо Абморова без интереса и волненья.

Дожив до одного зимнего дня, Абморов пошел на свое сторожевое дежурство, а возвратившись — разложил на домашней скамейке девчушку и стал пороть ее ремнем по толстому туловищу. Совершив это, Абморов отправился в сад и срубил все деревья, а потом лег в снег и скончался без болезни.