М. А. и П. А. Платоновым
10 июня 1931 г. Москва
Москва. 10 июня.
Дорогая Муся и Тотик!
Письмо твое воздушной почтой получил в 4 часа дня сего дня. Послано оно, судя по сочинскому штемпелю,
Изложу всё дело. Телеграмму получил. Устроил дебош в Литфонде. Литфонд связался с ЦК профсоюза. ЦК сказал следующее: «Того, кого послал Литфонд (ребенка), те не виноваты. Виновата Лечкомиссия (этот дурень Беляев) и Литфонд. Виновных надо отдать под суд» и т. д. Дело шло весь день. Литфонд, желая все же вывернуться, послал две телеграммы: одну тебе, другую Мих. Алексееву (валету с бородой — он в Сочи). Я тебе тоже послал телеграмму. Все это ты уже получила и знаешь, в чем дело. Телеграммы эти лишь косвенно могут воздействовать на этих гадов, мучающих тебя с ребенком, а не прямо. Я это, конечно, понимал и вдарился к Аболину. Но тот напустил важность и категорически отказался помочь: дело, мол, маленькое, ему неудобно вмешиваться в распорядки домов отдыха и т. д. и т. п. Я отказался от его помощи, видя, что ее быть не может. Содействие Георгия Захаров<ича> нисколько не помогло.
Кругом виноваты Литфонд и Лечкомиссия. Они выдали путевку ребенку и на путевке даже написали: «8 лет». Жми на этого Мих. Алексеева. Другого выхода я прямо не знаю. Другой выход — возвращение, но это из-за Тотки, из-за перенесенных мучений нежелательно.
Другой выход еще в том, чтобы снять комнату в колхозе, если уж в Доме отдыха жить никак нельзя, если в нем над тобой и Т<откой> издеваются, — снять комнату в колхозе за 50 р<ублей> и ночевать в ней с мальчиком, а столоваться и проводить время дня в Доме отдыха. Я не знаю, как это удобно, мне ведь трудно отсюда представить. Но если это абсолютно невозможно, невыгодно и т. д., то возвращайся. Если же жить так, поправляя ребенка и себя, все же можно, то следует остаться. Вот как я думаю. Если в Доме отдыха будут травить, придираться, то лучше переехать на частную комнату сразу, чтобы не трепать нервов. Вообще — считай это пустяками и не волнуйся, хотя я представляю, что это за пустяки!
Подумай над моими соображениями и ответь письмом или телеграммой — как ты поступила или думаешь поступить.
Деньги, что у тебя есть, можешь потратить все.
На обратную дорогу я тебе переведу.
Теперь о своем приезде. Сказать ничего не могу сегодня. В день твоего отъезда я узнал, что меня будут сильно критиковать за «Впрок». Сегодня уже есть подвал в «Лит<ературной> газете» против «Впрока». Наверно, будет дальнейшая суровая критика. Перемучившись, обдумав все (думать над коренным изменением своей литературн<ой> деятельности я начал еще с осени; ты знаешь про это), — я решил отказаться, отречься от своего литературного прошлого и начать новую жизнь. Об этом я напишу в газеты «Правда» и «Лит<ературная> газ<ета>», — пришлю тебе напечатанное письмо. Когда увидимся, я тебе всё объясню и ты поймешь, что это высшее мужество с моей стороны. Другого выхода нет. Другой выход — гибель.
В результате всего для меня настали труднейшие времена. Так тяжело мне никогда не было. Притом я совершенно один. Все друзья — липа, им я не нужен теперь.
Уехать я хочу страстно, но нужно достать деньги. С краеведами еще ничего не вышло. Все обещают на днях, а дни идут. Ты, Муся, мужайся там. Мне приходится здесь напрягаться до отказа, до болезни, но я выдержу всё.
Если тебе и Тотке там худо, то возвращайтесь. Будем как-нибудь жить здесь. Обдумай всё спокойно.
Я постараюсь приехать немедленно же, как только заработаю деньги, но если ты решишь вернуться, то, конечно, я не поеду, — деньги будут целей.
Отвечай мне подробным письмом, как живешь. Я буду писать часто. Завтра пошлю еще письмо.
Часто ночую у Вали на даче, п<отому> ч<то> дома заедает тоска, особенно в моем состоянии.
Твоя мать прислала тебе документы, какие ты просила. Других новостей нет.
Сильно скучаю по вас, с вами было бы мне легче перенести свой крест.
Пусть Тотик пишет открытки, какие обещал — каждый день, а через день — обязательно.
Крепко обнимаю обоих.
Андрей.
10 /VI. 7 час<ов> вечера.
Посылаю воздушной почтой.
Не волнуйся ни о чем и отдыхай.