М. А. Платоновой

3 июля 1927 г. Москва

Москва, 3/VII.

Маша!

Я получил открытку и письмо. Еще раньше получения — я послал тебе письмо на Алушту. Зачем ты прислала 6 рублей? Мне никогда денег не присылай — я сам справлюсь. Завтра пошлю Вам с Тоткой немного на гостинцы и фрукты и расплачусь со всеми долгами в окончательный расчет. По некоторым я уже расплатился.

Наверно, в Крыму тебе понравится. Главное мое беспокойство — землетрясения. Никто не знает, будут ли они или нет. Главное — во время землетрясений — не быть в здании или у скал и в море. Скала может деформироваться и задавить человека, море «вздохнет» на берег так, что погребет под собой людей, и т. д.

Смотри, Мария! Если будет тревожно или землетрясение повторится — выезжай в Москву.

Не забудь то, за чем ты поехала — отдохнуть. Я знаю, что там есть разврат (в большей степени, чем обычно предполагают), к тебе, наверно, пристают и т. д. Это на курортах было всегда. Я не верю — и это невозможно, — что тебе удастся остаться совершенно чистой в такой клоаке. Но все-таки не забудь своего отдыха.

Что Тот ужасен (ты пишешь) — понятно: он устал ведь с дороги. Но что он вспомнил в С<имферопо>ле о нашем дворе — это знаменито!

Я живу плохо (не в материальном смысле — это пустяки). А так очень скучно и дурно мне. Жизнь моя свелась совсем к примитиву: служба и дом. Новиков — ерунда. Был у него один раз — совершенно уже не о чем говорить, нет ничего даже для поддержания товарищества. Но одиночество мне страшно — так я привык бессознательно иметь рядом с собой тебя. Я говорю искренно. Я увижу тебя очень нескоро. Мне предстоит переплыть до тебя океаны трудностей. Ты ведь знаешь, как трудно в Москве всё дается.

Самое тяжелое — без тебя мне плохо работается. И так пусто и уныло в Москве. Я не представляю себе, чтобы любящий человек, при всех возможностях, мог вести себя так, как ты вела себя, когда я уехал один в Тамбов.

Значит — не любила. Не обижайся за старое заросшее воспоминание.

Ты вспомнила к чему-то Сокольникова. Извини, но уж очень глупо. Передаю тебе самый искренний, глубокий и горячий поклон и привет Дениса. Ответ ему надлежит послать непосредственно.

Я работаю. Иногда меня питает энергия остервенения, чтобы выбраться на чистую независимую воду жизни. Главное — независимую. Очень мне тяжело зависеть от всех случаев. Это отчасти гадко. Но какая стерва со мной поступала хорошо? Я совсем не хочу быть «общеполезным» работником, я хочу быть покойным и счастливым (форменное мещанство!). Всё это я знаю — и дешевкой меня не возьмешь.

Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще, настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается. Но это ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью. Как всё грустно, однако, Мария!

Завтра я получаю книжку (вышлю тебе сразу), через месяц-два будет другая и т. д.

В Совкино мне говорят, что на мои вещи нельзя писать рецензий, а надо писать целые исследования и т. д. — до того, дескать, они хороши. Отчасти это преувеличено, но всё же каждому должно быть лестно. А я бы многое отдал, чтобы поспать с тобою ночку. Вот какое животное твой муж! И ничто сейчас меня не утешает. Вот доказательство: книжку я мог получить в субботу, а я не пошел в «Мол<одую> гв<ардию>», а пошел после службы купаться. Не было никакого интереса разглядывать свою книжку без тебя. От тебя же не было писем, и я решил, что тебе тоже вся эта музыка неинтересна, — и купался, глядя на Кремль.

Ты от меня далека и невозможна. Сейчас читал свои стихи. Предполагаю издать их, но только не в «М<олодой> гв<ардии>», хотя Молотов просил их дать через неделю.

Помнишь ты такой отрывок:

Меня это тронуло нынче больше, чем когда я писал эти строки.

Вот что самое страшное в человеке — когда его люди не интересуют и не веселят и когда природа его не успокаивает. Т. е. — когда он погружен весь в свою томящуюся душу. Так обстоит у меня. Сегодня — воскресенье — ездил к аэродрому, должны быть мотоциклетные гонки, но не состоялись. Я пешком дошел почти до Серебряного бора. И ничто меня не тронуло, не успокоило и не обрадовало. Природа отстала от меня. Легко понять — почему, но говорить неохота.

Все равно без самоубийства не выйдешь никуда. Смерть, любовь и душа — явления совершенно тождественные. Это ты знаешь и без меня хорошо.

Брошу об этом. Но я не знаю, как дождаться тебя, — так долго еще ты там будешь. Я не хочу тебя ни учить, ни просить — не умею, и человека ничему настоящему научить нельзя.

Только не лги мне (об этом ты меня все просишь). Знаешь, ложь как-то выходит, т<ак> ск<азать>, «нелитературно» — ее всегда учуешь, а иногда и просто нечаянно узна́ешь. А ты солжешь мне обязательно. Что-то есть в тебе, против чего я всегда протестовал, — ложь, замаскированная лучше правды. Тебя, особенно в последние годы, стали сильно интересовать и мужчины, и многое другое, к чему раньше ты такого явного интереса не выказывала. Но ты так всегда позоришь меня за это, что я начинаю еще пуще верить в свою правоту.

Кончим об этом. Я не сумел просто сделать из жизни то, о чем мечтал в ранние годы. Перенесу то, что вышло из-под моих неумелых рук.

Теперь о будничном — и конец.

Валентине дал 12 р<ублей>, она, кажется, уезжает. Мои не приедут. (А сколько было ссоры! А вот всё и рассеялось, осталась боль да пустота.)

Опиши мне Крым. У тебя очень хороший стиль в письме из Симферополя, несмотря на то что ты писала его наспех. Вот так и пиши. Какое ощущение оставило море, какие горы, небо, воздух и весь инвентарь тамошней природы. Наверное, очень интересно и необъяснимо. Я отсюда ничего себе не могу вообразить. Что вы едите? Как Тотик встретил море? Как ты проводишь время (я спрашиваю это, чтобы вообразить тебя в Крыму).

И всё остальное. Мне всё будет любопытно. Ты знаешь, я нечаянно открыл принцип беспроводной передачи энергии. Но только принцип. До осуществления — далеко. Будет время — напишу статью в научный журнал. Маша, это захватывающая задача, — страсть к научной истине не только не умерла во мне, а усилилась за счет художественного созерцания.

Я не гармоничен и уродлив — но так и дойду до гроба без всякой измены себе.

Завтра ответ в Совкино о службе. Денег еще не получил. Получу — вышлю, они мне не нужны. Не дадут службы, поищу еще где-нибудь. Не найду — подыскиваю вам комнату и — в провинцию. Чем хуже, тем скорее будет легче.

Пиши мне всё, Машенька. На деле я никогда не был и не буду твоим врагом. А был только на словах.

Будьте живы и здоровы, поправляйтесь, берегите и не обижайте друг друга (Тотка, стервец, слушай маму!) и помните своего старика

Андрея Платонова.