Симфония сознания (Этюды о духовной культуре современной Западной Европы)

Вера есть двигатель творчества; знание есть созерцание сотворенного, замедленная, застывшая вера — сомнение.

Вторая формула и есть фигура духа современной нам Западной Европы. И сколько бы ни писалось книг, сколько бы ни мучилось голов, они не вырвутся из этих живых (потому что истинных) слов: творчество есть вера, а знание — сомнение, медленная вера, точка творчества, нуль жизни.

Знание это отбросы творчества, то, что переварено в человеческой сокровенности и выкинуто вон. Знание — то, что я сделал и перестал любить, потому что кончил, завершил; вера-творчество есть то, что люблю я, люблю потому, что не имею и не знаю, что не прошло через меня и не стало прошлым. Творчество есть всегда любовь к будущему, небывшему и невозможному. Великий покой, четкая, суровая, жесткая оформленность должны быть в душе творящего: он противопоставляет себя хаосу, — т. е. будущему, не существующему, — и делает из него настоящее — твердые комки вещей — мир. Душа художника должна быть тверже и упорней всех вещей в мире. Искусство есть, может быть, время — и больше ничего; оно есть трансформация хаоса, его ограничение, делание пространства из времени, ибо только ограниченное — форма — доступно желудку сознания. Хаос есть зимнее холодное поле, а художник — теплота, от которой тает снег и растет трава. Когда хаос — синяя птица — пойман и посажен в клетку, он становится миром, т. е. прошлым, пройденным, перестраданным, и отношение к миру у человека может быть только одно познание его. Но — никогда не оглядывайся назад: остановишься. Творчество же есть крылья и движение к тому, чего нет, что невозможно, неведомо, неимоверно, но что будет, Должно быть неотвратимо. Может быть, творчество есть чудовищное сомнение в спасении, в цели, в остановке и страстные поиски окончательной гибели. Судьба — аккомпанемент искусства, никогда не заглушаемый никакими взрывами и пожарами духа, потому что судьба творчества есть свобода его. То, что будет, есть время, то, что было, есть пространство. Иначе: пространство есть прошлое замерзшее время; время — нерожденное пространство, хаос, не превращенный жаркой и верующей душой художника в комки вещей.

Только человек-художник стоит посреди — на зыбкой волнующейся грани времени и пространства и неутомимо, бессменно строит из жидкой пламенной лавы времени твердые холодные камни — пространство.

Сейчас по Западной Европе курсирует ослепительная книга Освальда Шпенглера о закате Европы, о падении к смерти европейской культуры. Шпенглера там обожают и клянут, но и кто клянет, тайно любит его. Я где-то читал, что искусство есть мать любви, а Шпенглер — источник мощного искусства мысли. Шпенглер — универсальный мыслитель Европы, он свободно и радостно, не запинаясь и не сомневаясь, играет на современной чудовищно сложной клавиатуре культуры. Математика и религия, музыка и политика, история и инженерное искусство — все под его пальцами поет и служит его единой любимой идее — близкой катастрофе Европы. Шпенглер — музыкант слова, он сравним только с Ницше по какой-то фиолетовой глубине и гибельности стиля, по скорбному напеву слов. Есть органическое соединение слов — тогда все слова живые, как цветы, и им нельзя не верить; есть механическая сцепка слов — тогда они есть ложь и песок. У Шпенглера — органика, а не механика слов; его философия — песня, а не рассчитанная техника логики. И Шпенглер — опасный человек. Он настолько артист слова, что может какую угодно чепуху написать, но так написать, так торжествующе-уверенно, ослепляюще написать, что ему поверят все, а он засмеется после надо всеми. Но пусть не надеется, не всех одинаково очаровывает красота — есть вещи поважнее и попрекраснее красоты.

Книга Шпенглера — до конца честная книга, книга мужественного человека, полюбившего свою гибель, не верящего и не нуждающегося ни в каком спасении.

Гибель, катастрофа Европы — вот главный напев его книги. Культура становится цивилизацией, а цивилизация есть смерть культуры, — тихо и убедительно говорит Шпенглер.

Культура, — вообще культура, а не только западноевропейская, — это когда человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира.

Цивилизация — это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу себе.

Культура — когда мир делает душу. Цивилизация — когда насыщенная, полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, — т. е. ломоть человечества, — хочет весь мир сделать своей сокровенной душой, а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило и необходимо, — душу.

Культура — это искусство, а цивилизация — техника, гидрофикация. Это не мысли Шпенглера, а мои, но, чтобы сделать анализ и прогноз современной культуры Западной Европы, которой Шпенглер есть совершеннейшее произведение, я должен начать именно так, как начал.

Сделать это можно только в целом цикле очерков — так и будет сделано, ибо вопрос огромен, запутан, мрачен, а разрубать его не остроумно и не для всех будет это понятно, — следовательно, надо по единой нити его весь распутать.

В Шпенглере — океан мысли, и каждую мало понять, но надо всосать в себя, перевести в эмоцию и перестрадать, выжить ее из себя. Кто же Шпенглер — пророк или только художник, вакханка сознания? Дело, конечно, не в Шпенглере, но Шпенглер — сконцентрированное выражение западноевропейской культуры, вот почему он так интересен. Ведь если европейский пролетариат скоро не выступит, то и в России социализм не наступит. Это будет освещено и оживленс в следующем очерке.

Шпенглер не верит в контакт, в преемственность или даже отдаленную родственность отдельных культур. Каждая культура одинока; рождается, расцветает и погасает в цивилизации, без следа, без эха в истории и вечности. Вот его волнующие слова об этом:

«Нет бессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших трио, всего только несколько лет тому назад нами, но и только для нас рожденный, замолкнет и исчезнет. Высочайшие достижения бетховенской мелодики и гармонии покажутся будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует, что она значила для людей античного мира?»

Есть ли цивилизация смерть культуры, души, окостенение и превращение в ничтожество рас — носительниц и авторов культур? Или — нет, или — наоборот, или истинное решение вопроса осталось неизвестным Шпенглеру? Одинока ли и обречена ли на смерть без памяти в грядущем всякая культура и возможна ли социальная революция на Западе — или там классы срослись уже органически, уже пережили эпоху механической смеси классов, когда только и возможна, и необходима классовая борьба и классовая победа? Об этом — скоро будет написано.

Отношение истории к природе то же, что отношение времени к пространству. История вовсе не есть только внутричеловеческое понятие: если бы это было так, то мир был бы грудой независимых друг от друга вещей, а не живым, цветущим организмом процессов, каким мы его знаем.

Природа есть тень истории, ее отбросы, экскременты — то, что было когда-то живым и движущимся, т. е. временем, полетом, будущим, и то, что стало теперь прошлым, пространством, материей, формой, одиноким забытым камнем на покинутой дороге.

Нам надо переоценить историю и природу: историю одну сделать вещью достойной познания, и оставить прроду в стороне, позади, как хлам, как время, съеденное историей и превращенное ею в пространство, — в мрачное тюремное ущелье, тихий и просторный белый каземат. Человечество в природе-пространстве — это голодный в зимнем поле: ему нужны не ветер и воля одному умирать, а хлеб и уют натопленной хаты. Человечество в истории — это всежаждущее существо, это беззаконная душа со всемогущими, неустанными, пламенными крыльями. Закон, точная форма, гармоническая зависимость процессов, симметрия — это же только следы улетающей свободы, ее отбросы, окаменелые экскременты. И природа — есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой когда-то прошла пламенная, танцующая душа человечества. Природа—бывшая история, идол прошлого. История — будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не охватывает раскосый взор человечества, — и только поэтому возможна и действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть бесконечность в выборе форм творчества.

Итак, история, а не природа — как было, как есть теперь — должна стать страстью нашей мысли, ибо история есть взор вдаль, несвершившаяся судьба, история есть время, а время — неосуществленное пространство, т. е. будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства время. И мы бы не должны знать природы, одну историю мы бы должны постигать, потому что история и есть наша судьба, а судьба — показатель нашей мощи, вестник цели и конца или начало иной бесконечности.

История для нас есть уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа — законченное время, законченное потому, что оно остановилось, а остановившееся время есть пространство, т. е. сокровенность природы, мертвое лицо, в котором нет жизни и нет поэтому загадки. Каменный сфинкс страшен отсутствием загадки¹. Но человечество живет не в пространстве-природе и не в истории-времени — будущем, а в той точке меж ними, на которой время трансформируется в пространство, из истории делается природа.

Человеческой сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя пламенную ревущую лаву — время, и косит глаза назад, где громоздится этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем — и падает, обессиливается, — из свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью — пространством, природой, сознанием.

Этим мыслям можно бы найти эквивалент в новейшей науке, но я ограничен местом.

Дальше от природы — в стихию свободы, в поэму пламени, в страну склоняющихся пред человеком невозможностей — в историю. Историю нельзя познать, предопределить: предопределенное несвободно, и погасает желание его достигнуть. Сейчас историю точно предопределяют, и этим облегчается путь человечества. Но это — совсем не история. Это сдвиги, обвалы, сбросы еще неостывшей, неуравновесившейся, недавно рожденной временем природы². То, что мы принимаем за историю, не есть она — это только охлаждающаяся, оформляющаяся природа, сумма ее последних, добавочных, нивелирующих процессов. Еще и еще раз нам надо отдаться критике всех прочно сидящих богов в науке и в представлениях будничной жизни человечества. Критика же есть реконструкция рукою человека мира, построенного до него, и насколько оригинальнее, новее этот родившийся человек, настолько мир ему менее соответствует, настолько основательнее будет его реконструкция — перестройка мира этим человеком, этой расой... И в конечном счете цель прогресса человечества — сбросить железную диктатуру действительности, побратать закон с чудом — свободой.

У Шпенглера есть прекрасные слова: история есть мир цветущий в образе. Да, потому что образ есть движение, изменчивость. А изменчивость есть чудо и свобода, что присуще только жизни и истории. Природа же — образ окаменевший, и потому она не образ, а безобразие: образ не может быть стоячим, он — игра и движение.

и вот мы подошли к основному, глубочайшему вопросу: каково будет содержание культуры нового человечества, зачатого пролетариатом, и есть ли начала этой культуры уже сейчас, в действительности. В следующем, последнем очерке о пролетариате и цивилизации это будет выяснено до конца, и мы предугадаем, уже предугадали, какая песнь вырвется из груди того человечества, ставшего организмом, вместо механизма, строящего себе прочную обитель на периферии земного шара и запустившего руки и мысли глубоко в землю, в ее теплые тайные недра и к танцующим непойманным звездам.

Из мертвеющей, пропахшей трупами России вырастает новая, венчающая человечество и кончающая его цивилизация — штурм вселенной, вместо прежнего штурма человека человеком — симфония сознания.