Колодезь

Межевой спал в мелком лесу, изредка обогащенном строевыми, уже ветшающими деревьями. Межевой был не старый, но изжитый, [ослабевший от землеустроительного землеустроительного труда и бродяжьего существования по деревням человек. Рот его отворился от сна и изнемождения, и жизненный тревожный воздух смоляной сосны входил в глубину тела землемера. Человек отдыхал в счастьи] ослабевший от землеустройства человек. Рот его отворился в изнеможении сна и жизненный тревожный воздух смоляной сосны входил в глубину тела землемера. Человек отдыхал и наполнялся в счастьи своего дорожного покоя; его инструменты — теодолит и мерная лента — лежали в траве, их спешно обследовали муравьи и сухой паучок, проживающий от скупости всегда единолично. Лес вскоре прекращался и земля из-под деревьев переходила в овражные ущербы и чересполосицу скудных ржаных наделов. А за рожью жили простые деревни, [где хорош был только воздух из пространства. В тех деревнях] и над ними — воздух из пространства.

Одна деревня называлась Козьмы, там жили пахари хлеба, еле-еле говорившие русские слова; туда и направлялся пешком уснувший в пути землеустроитель. Козьминские крестьяне имели вековую нужду в лесе, без леса у них плохо рождались дети, ибо навоз шел на отопление глиняных хат, а не в землю, почва умирала без добра и давала редкий хлеб. От этого деревня Козьмы ела плохо и не размножалась, как следует. [В девятнадцатом веке в Козьмах был пойман русский конокрад, вместо убийства, его послали доверчивые пахари с прошением к царю, потому что никто из деревни не мог идти в такую даль и страх. Но конокрад доставил].

До революции Козьмы не могла получить леса, потому что мужики притворились нерусскими людьми, называя себя народом — космари. На царской военной службе космари существовали дураками; первые полгода службы они сплошь болели поносом от ужаса города и офицеров. Строевой службы космари нести не могли — их не слушались ни ноги, ни руки, а ум умирал от тоски по родне и деревне. И редко кто из космарей дослуживал в войске [царя] до отпуска домой, их заранее прогоняли прочь, [как бестолковых] в дисциплинарные батальоны, как бестолковый людской состав, порочащий ряды армии. Но и в тюрьмах космари не могли притерпеться: они или умирали, или их выпускали, считая безвестно бежавшими Однако волостной старшина и урядник не замечали, чтобы в России могли приноровиться жить люди иной державы; стало быть и космари должны быть лишь русскими, отнюдь не притворялись бессмысленными для сбавки и без того слабых государственных тягот.

— Надобности в дураках не чую, — говорил старшина о космарях. — Кто лишен подобия Божия — разума, того лишить и подобия царства — рощи.

И роща не досталась космярям в свое время, а их деревня была обозначена именем Козьмы и сами они — тоже Козьмами. В остальном старшина положился на урядника, который знал население наизусть.

После революции лес стал государственным и ни один [космарь] Козьма ничего не вынес из него, кроме весенних цветов, потому что в здешнем населении существовала нежность к этой нижней благоухающей жизни. Теперь же, по прошествии годов, доведших деревья до старости лет, в Козьмы шел землемер, чтобы отвести рощу в лес местного значения и тем передать ее в имущество деревни Козьмы. Но пока землемер [спал] работал по другим дачам разверстания, пока шла служебная междуусобица между лесами государственного и местного значения6 и, наконец, пока он спал, дерево над спящим умерло, в его телесном устое ослабел последний прах и оно медленно пало на человека, стеснив пространство его жизни, и тот больше не имел пробуждения; впоследствии землемер убыл из штатов земуправления как скончавшийся.

[Через год или два явился другой землемер Никакого следа от жизни землемера и землеустроителя не осталось]

Похоронили землемера в деревне Козьмах и ничего от него не осталось, никакого подарка труда. Землю, которую он мерил, перемеряли вновь, еще лучше, а [следа следов] мера