И. А. Сацу

30 августа 1938 г. Москва

30/VIII.

Дорогой Игорь!

Сейчас сразу получил и открытку и закрытое письмо. Это меня очень обрадовало (не потому, что даже письма без марок доходят, а по другой причине).

Тошка болен тяжело, может быть, и не выздоровеет. Диагноз его болезни мне известен довольно точно. Больше всего я занят тем, что думаю — как бы помочь ему чем-нибудь, но не знаю чем. Сначала придумаю, вижу, что хорошо, а потом передумаю и вижу, что я придумал глупость. И не знаю, что же делать дальше. Главное в том, что я знаю — именно теперь мне надо помочь Тошке (некому ему помочь, кроме меня, как ты знаешь), и не знаю, чем же помочь реально — не для успокоения себя, а для него. Он болен уже пятый месяц, и болен, может быть, смертельно. Я не по-отцовски преувеличиваю, а говорю объективно. И посоветоваться мне не с кем. Вл<адимир> Бор<исович> занят своими делами. Ты ошибся, что я деликатничал. Дело хуже, Вл<адимир> Бор<исович> распсиховался до того, что даже наше детище остерегается редактировать. Я (и ты тем более) не обижаюсь на него. Что же делать? Пусть так будет. Я не хочу продолжать эту тему, п<отому> ч<то> у меня есть тема своя и более серьезная, и степень серьезности этой темы знает Вл<адимир> Бор<исович>, и все же тем более (тем более — для него) он не изменил своего решения. Мне очень жалко. Но для меня, и для тебя, я думаю, тоже, это пустяки.

Твое письмо очень хорошее. Я читал его вслух М<арии> А<лександровне> и Сергею (брату) — о собаках и о Воронеже — Чернигове. Увижу Вл<адимира> Бор<исовича> — прочту и ему. Ты заметил, что я все время поминаю Вл<адимира> Бор<исовича>, но это потому, что я с ним 16–17 лет дружу, и потому, что он не совсем понял, что есть разная степень горя — его и моего.

Выше я написал, что Тошка болен, м<ожет> б<ыть>, смертельно, и здесь нет преувеличения. Он действительно болен опасно для жизни. Я здравый человек и не шучу в этих вещах.

Ты писал в письме, что Вл<адимир> Бор<исович> и Е<лена> Ф<еликсовна> будут на тебя обижаться, п<отому что> ч<то> ты им не пишешь. Это еще не предмет для обиды. Ты мне мог бы не писать ничего, и я на тебя ничуть бы не обиделся. Да тебе и нельзя, и не к чему писать, иначе бы твой отпуск превратился бы в чепуху, в деловую суету. Я тебе писал открытки только по делу, и такие, которые требовали от тебя тоже деловых и спокойных открыток, т. е. пустяковых усилий. Привет Рае и Жене.

Обнимаю тебя, дорогой мой. Андрей.

М<ожет> б<ыть>, 31/VIII или 1/IX поеду в Воронеж на 1–2 дня. Дело выяснится завтра, 31/VIII.