Возражение без самозащиты (По поводу статьи А. Гурвича «Андрей Платонов»)

В десятом номере «Красной нови» напечатана статья А. Гурвича о моей литературной работе. Я убежден, что она не представляет широкого интереса, поскольку мое прошлое творчество тоже такого интереса не представляет. Поэтому я не буду здесь оспаривать по существу и подробно критическую работу Гурвича, хотя это сделать нетрудно. Однако я должен, не нагружая читателя разными полемическими пустяками «обиженного» человека, освободиться от обильного вздора, которым начинил меня А. Гурвич в своей статье. Неприсущее мне во мне не существует; Гурвич же почти все время в своей статье доказывает, что присущее ему представление об «Андрее Платонове» и есть единственная физическая реальность.

Я не против самой жестокой, даже разрушительной критики, когда объект того заслуживает. Мне приходилось несколько раз подвергаться такой сокрушительной критике: я выносил ее, не погибал и учился работать лучше, потому что я заслуживал такую критику. Несущественно, что мои литературные ошибки совсем не соответствовали моим субъективным намерениям. Но в данном случае, в статье Гурвича, меня обвиняют даже в том, что служит искуплением моих прошлых ошибочных, вредных произведений.

Критический метод Гурвича крайне вульгарен и пошл. Это — метод самоучки, но без наивной трогательности самоучек, — наоборот, этот метод заранее «научно» обдуман и, по мнению его автора, безошибочен: вздор также, несомненно, поддается обдумыванию и планированию. Беря, например, произведение, написанное 9−10 лет тому назад, и сравнивая его, скажем, с рассказом «Бессмертие» или «Фро», написанными 1 ½ года назад, Гурвич заявляет, что принципиально все эти произведения одно и то же. Это все равно, что сказать — всякое вещество состоит из водорода: вопрос ясен, но зато при этом «решении» из мысли и чувства человека мгновенно исчезает вся живая природа, остается лишь некий невидимый газ, почти ничто. Заявив, таким образом, Гурвич, собственно, снял самый предмет для своей критической работы. Ведь те места его статьи, в которых он разбирает мои давнишние сочинения, раскритикованы в свое время сильнее и лучше Гурвича, так что он, Гурвич, совершает лишь непреднамеренный плагиат. Для Гурвича остались, очевидно, лишь новые мои произведения. Но он снял с себя критическую задачу, сравняв заподлицо эти новые произведения со старыми. Именно поэтому, что Гурвич уничтожил единственно истинную тему (поиски разницы, а не «принципиального», «водородного» равенства), статья получилась большой по объему, то есть многословной. Но объемистые корма всегда наименее питательны.

Механика сравнения несравнимого проста и глупа. Было взято мое, так сказать, «литературное туловище» и критически препарировано. В результате этого «опыта» из моего, человеческого все же, тела получилось: одна собака, четыре гвоздя, фунт серы и глиняная пепельница. Тогда было заявлено: вот он, этот человек, и вот из чего он в действительности состоит. Для пущей точности и доказательности Гурвич совершил и обратный опыт, то есть попытался снова собрать из этих предметов человека. Но у него этот опыт, конечно, не удался: человек исчез при эксперименте в промежуточных потерях. Тогда «ученый» просто заявил: такого человека нет, его даже быть не должно. Проблема, следовательно, снята уже окончательно, поскольку уничтожено самое то, что хотели вначале якобы «методически изучить» на предмет «дальнейшего улучшения»: подопытное «животное» умерщвлено ради его «перестройки». Эти опыты, однако, имеют значение «науки» лишь для «малых сих» из редакции «Красной нови», ибо некоторые рассказы, разбитые вдребезги Гурвичем, та же редакция (и тот же редактор) печатала в той же «Красной нови» — с устными и письменными комплиментами по адресу этих рассказов. Теперь редакция, очевидно, «передумала» вопрос об этих рассказах. Ничего: пусть хоть этим способом учатся думать, раз нет у них других поводов для размышления.

Далее — несколько слов о страдании, культу которого, по Гурвичу, якобы я поклоняюсь. Если у меня есть этот недостаток, который я преодолеваю и преодолею как свой душевный недуг, то Гурвич ведет критическую борьбу с этим «злом страдания» юмористическими, наивными и, осмелюсь сказать, невежественными средствами. Критик напоминает здесь впечатлительного мальчика, который увидел первый раз в школе человеческий скелет и затем несколько раз не обедал, — но Гурвич, в отличие от ребенка, возненавидел скелет, потому что он лишил его наслаждения вкусной едой. Борьба Гурвича с действительной тенденцией страдания, которым проникнуты некоторые мои сочинения, благодаря моим душевным недостаткам, имеет как раз этот смысл: не мешай моему аппетиту к жизни, моему жадному, смачному потреблению ее. Эти инстинкты давно известны (их социальные источники тоже), и они похуже даже «культа страдания». Сознаюсь, против таких «стихий аппетита» я всегда способен показать «скелет». Социализм и жизнь глубже, чем кажется самодельным соображениям Гурвича: они не исчерпываются даже счастьем.

В конце своей статьи Гурвич долго цитирует мою статью о Пушкине и пытается доказывать, что мои критические положения противоречат моей художественной работе. Это неправда. Статьи о Пушкине, Горьком и другие мои работы написаны позже тех произведений, которых коснулся Гурвич, а художественных произведений, написанных одновременно с этими статьями, Гурвич знать не может: они еще не опубликованы. Дело здесь не в противоречии, а в том, что мне, быть может, было легче совершенствоваться в своей работе, изживать свои ошибки и недостатки, опираясь на свои статьи, пробиваясь вперед сначала хотя бы одной «публицистической мыслью», чтобы затем подтянуться вперед и всем своим «туловищем». Разве есть в этом порок? Вместо того, чтобы увидеть мои новые усилия для изжития дефектов прошлой работы, Гурвич и в этом увидел зло, «противоречие» и т. д. Это противоречие улучшения, тов. Гурвич, но ваша «установка» для меня совершенно ясна. Однако зачем критику или исследователю предпринимать длительное изучение чего-либо, когда ему ясен конечный результат прежде, чем он написал заголовок своей работы? Я этого не знаю точно, но догадаться могу.

Пусть ответит тов. Гурвич (если он пожелает), какой критик и про какого писателя станет писать статью в том тоне пренебрежения, далеко выходящем за пределы необходимого и полезного, в каком он, Гурвич, написал про меня… Я бы тоже сумел ответить Гурвичу в его же стиле и интонации, но не стану этого делать, — не потому, что мы, очевидно, литературные противники, а потому, что мы с ним члены одного общества и одной страны.

Гурвич, судя по тому же тону и содержанию его статьи, руководствовался единым «мужественным» правилом: Платонова можно бить как хочешь, — если даже убью его, к ответу никто не привлечет. Это ошибка, тов. Гурвич, — больше того, это клевета — не на меня клевета, а на всю нашу советскую литературную общественность, где, по вашему мнению, есть люди совершенно беззащитные и брошенные. Из чтения моего письма вы можете убедиться, что у нас нет и не может быть такого положения. Но, допустим, в воображаемом случае, что Платонов действительно такой брошенный всеми, совершенно негодный человек. Что же вы тогда получите, какое удовлетворение или вознаграждение, если вы еще раз растопчете уже брошенное всеми, негодное ни для кого? — Явно, что вы совершили ненужную работу.

Теперь читатель может спросить: а кто же прав все-таки? Отличаются ли новые мои произведения от старых? — Ответом на этот действительно серьезный вопрос могут служить лишь непосредственно мои новые произведения.