Осознавшая Жозя (Лев Кассиль «Щепотка луны»)

— Вы меня довели! — сказала она. — Я же вам сказала: нет и нет, я не такая потенциальная… Ну дайте же мне еще пожить ножками-ножками! А потом я буду думать более диалектично! Я не такая дурочка, я просто живу функционально на базе глупости и не хочу перестраиваться!..

— Гражданочка! — сказал ей я. — Не тратьте ваши звуки здесь в окружении политики-науки!

И действительно — мы были с ней в парке культуры и отдыха. На высоких, неколебимых мачтах трепались флаги-зазнаваки, а в воде, напротив берега, вертелись работяги-винты, везя граждан большого, хорошего города Москвы куда-то вниз по течению. Может быть, эти граждане ехали на Оку, где стоит отныне всемирно-знаменитый город Калуга, откуда я полечу через несколько лет спецкором на луну в ракете Циолковского… Храбёр ты, Лев, и дети тебя любят!

— Вы что́ — поэт, или на малых формах? — спросила Жозя.

— Нет, я здешний нафталинщик! — ответил я этой испорченной девушке; мне часто приходилось заниматься мистификацией в поисках обыкновенного, а именно: я однажды обошел инкогнито сорок две чужих квартиры, чтобы узнать все типичное в содержании ночных ваз. — Я только нафталинщик! — объяснил я далее в милое личико Жози. — Я здесь с осени до лета оберегаю от моли платье всех затейниц и выбиваю пыль из брезентовой крыши цирка Шапито!

— Какой вы труженик, мой милый! — засмеялась Жозя. — Вы прямо трущийся, нет: я хотела сказать — трудящийся!

Это меня в корне обидело. Я раз чуть не погиб на дирижабле и чуть не утонул в Черном море, — только случайно, к моему сожалению, эти бедствия не приняли надлежащего размаха. Слишком уж люди наши скромны и не допускают развиться моему героизму, а также не дают ходу страданию. Правда, я специально пел и танцовал на палубе полупогибающего корабля, но мне не учли моего презрения к беззаветной смерти, — позвали в трюм что-то там нажать и отжать.

— Опомнитесь же вы, Жозя, наконец! Подумайте над собой! — воскликнул я постепенно далее. — Вы гляньте на всю нашу честную, прелестную эпоху!

— Уже! Я опомнилась! — сердечно согласилась Жозя. — Я все теперь осознала!

— Ну вот и прекрасно! — искренно обрадовался я. — Ведь у нас Арктика, субтропики, стратосфера, авиация, эпрон, ВИЭМ, Павленко Петр и Маяковский, буренье недр и вратари всемирных сообщений!..

Жозя побуксовала ножками по асфальту, испуская, вероятно, последнюю тоску по джазу, и согласилась со мной:

— Ты мало перечислил, нафталинщик!.. У нас еще есть много кой-чего: сироп, компот, коктейль, эскимо, квас, пломбир, крюшон, шампанское из фруктов, а качество хал так выше всяких похвал! Ты химик, нафталинщик, а не знаешь ничего, но пахнет от тебя сиропом, чем-то сладким, тошным, рвотным… Ты соя с сахарином!

— Неважно, я великодушен, — произнес я этой вовремя перестроенной мною девушке. — Мне сейчас некогда, я пойду в Наркомздрав присутствовать в комиссии по инструктированию производителей детских сосок, боюсь, что их сделают с дырочками для молока, тогда дети могут захлебнуться! — сказал я, нечаянно проговорившись про свои обширные занятия.

— А если с дырочками, то можно через эти соски давать не молоко, а повидло, и дети не захлебнутся! — разумно посоветовала Жозя.

Здесь я увидел, что результаты моего влияния налицо, и удалился в поток своих текущих дел.

Через несколько времени, ради гуманизма, я снова посетил Жозю. Она пилила с подругой доску на дворе; увидев это, я остался доволен, потому что Жозя выколачивала теперь честным трудом деньги из доски. Далее я узнал, что это Жозя делала себе полочку для сочинений одного писателя, моего однофамильца, который некогда обидел ее — лишь за то, что она глупа и неплохо танцует (как будто мало людей, которые глупы и вовсе не умеют танцовать, — вот их бы и надо!).

Я помог Жозе повесить полочку и сам расставил книги одного писателя в хронологическом порядке.

Веселая Жозя не отпустила меня к текущим делам. Она меня угостила каким-то сдобным хлебцем, который назвала «корочкой Млечного Пути», и спросила:

— Нафталинщик, хотите я вас поцелую?

— Почему? — спросил я (меня любят много, а целуют редко: удивительно!).

— А помните! — улыбнулась славная Жозя. — Помните мою заповедь: если отдаваться, то когда это резонно! А сейчас вот совсем не резонно, а я отдаюсь, потому что я осознала свои ошибки… Я теперь не гадина, не обсахаренная лягушка!

Я позволил ей поцеловать себя в лоб (потому что я — за поцелуи!), взял ее патефон с пластинками — не на совсем, а просто, чтоб ее не отвлекали ноги от чтения книг одного писателя. В свое время я ей патефон возвращу и даже куплю в подарок редких пластинок: я ведь и за джаз, и за файдешин, и за крем, и за молодость! Я почти за все, я за (xⁿ⁻¹)!

Спустя шестидневку, дабы в Жозе устоялось новое сознание, я купил торт, бутылку ликера, два цветка и отправился к ней, сопровождаемый гурьбой ребятишек, которые знают меня заочно, думая, что я писатель. Жозин патефон я временно оставил у себя: еще рано, пусть потерпит.

Жозя дочитывала последнюю книжку моего однофамильца и лицо ее было печально.

— Потрясена! — подумал я. — Ничего: она опомнится!

Жозя вздохнула и сразу сказала мне:

— Вы инфернальный охмуряла!..

Я обиделся: налицо был явный рецидив ее прежних настроений.

— Пошел вон! — сказала Жозя. — Твои книжки — это повидло через соску с дырочкой, я ничего не осознала и не буду!.. Я опять живая стерва стану, а то издохну!

И вдруг Жозя грустно и серьезно заплакала. Я тихо ретировался. Однако на дворе меня начало мучить моральное чувство: а вдруг в Жозю влюбится невинный комсомолец, и тогда она испортит нам будущего гражданина. Пришлось вернуться.

Я прильнул к кухонному окну. Уже настала ночь, и в кухне Жози горел свет. Девушка, покрытая слезами, накачивала примус. Затем примус стал реветь и шевелиться ножками на столе, а Жозя все еще накачивала его. Мало она технически образована — вот что! Я хотел ей что-то крикнуть о втором или третьем законе термодинамики (мне тов. Шкловский говорил об этих законах, а он знает), но примус от перекачки перестал бушевать — и вдруг запел и заиграл, как джаз-оркестр. Синее пламя напряженно и страстно выбивалось из него, и я отошел от окна, во избежание взрыва этой машины.

Когда я возвратился обратно к окну, я увидел, что бешеный примус ерзал по столу, наигрывая джаз-музыку, и на его свободном огне не стояло ничего. А сама Жозя, обхватив руками свое же собственное туловище, пела и танцовала всеми силами своей души и юности, не отдавая себе отчета в принципиальном сознании, и лицо ее было по-прежнему покрыто слезами грусти, такою влагою глупого сердца. (Хотя я целиком стою за сердце человека!)

Я позвонил в звонок обратно к Жозе.

Она открыла мне и глянула испуганными глазами, как мученица великих жизненных страстей.

— Здравствуй, Жозя! — твердо сказал я. — Я не нафталинщик, я Лё… я твой Жозеф! Я — Жо!

Жозя безумно улыбнулась мне, и я содрогнулся, жалея свой колебнувшийся устойчивый разум.

— Здравствуй, Жо! — ответила она, протягивая мне горячие руки. — Здравствуй, осознавший!

В сумасшествии жизни она бросилась куда-то в комнату, а я направился за ней. Жозя схватила из-под кровати неизвестную вещь — я сначала с волнением вообразил, что это будет ночная ваза, но потом заметил, что это цинковое ведро — и успокоился.

Жозя мгновенно надела мне ведро на голову: оно было вполне сухое, и я даже улыбнулся, будучи в ведре. Однако, сняв ведро, я увидел на нем большой черный твердый знак, и поэтому испугался. Мне стало страшно, что Жозя еще вдобавок и чуждый элемент.

Я серьезно спросил у Жози, что означают такие и им подобные твердые знаки в ее квартире.

— Ах, Жо! Да неужели? А я думала, что это мягкий знак, и не читала его!..

И Жозя с интересом стала читать твердый знак на ведре.

Почему же она не перечитывает книжек одного писателя на полочке? Что за ужас-девочка!