Григорий с Умственного хутора (Эпизод)

Двое производителей работ ехали с постройки большой плотины в сухой и дальней степи. Один из них был я, а другой — Сергей Дмитриевич Гущев, ранее работавший по осушению плавней в пойме Амазонки в Бразилии. Мы ехали на старой машине заслуженной итальянской марки «Лянчия» дорога разрыхлилась от бывшего дождя, ее брала только вторая и третья скорость, — и у нас часто кипел радиатор, который мы пробовали охладить переводом мотора на прямое сцепление с карданом, но нам не удавалось.

Вдруг в моторе что-то резко и часто забилось, словно в камеры цилиндров попалось металлическое трепещущее существо. Конус, тормоз, — и мы вышли смотреть повреждение. Отняв гайки, мы попробовали поднять блок цилиндров, но силы в нас оказалось меньше тяжести, а энтузиазма не было. Прохожий человек стоял и судил нас:

— Вы маломочны и беретесь не так. Лучше ступайте на Самодельные хутора — отсюда версты две будет, и того нет. Возьмите оттуда Гришку — он вам один машину зарядит. А так вы замучаетесь — вы люди не те.

Мы подождали из уважения к себе перед прохожим, но затем сообразили, что без того Григория с хутора и без лошадей нам не обойтись, и вечерело уже. Я пошел на хутор. В лощине существовали четыре закопченых двора, из каждой трубы шел какой-то нефтяной дым, и всюду в этом поселении гремели молотки. Хутор был похож не на деревню, а на группу придорожных кузниц; дома, когда я подошел ближе, были вовсе не жилищами, а мастерскими, и там горел огонь труда над металлом.

Хутор назывался Спартак, и находился он в бывшем Богучарском уезде Воронежской области. Опустелые поля окружали эту индустрию — видно, что хуторяне не пахали и не сеяли, а занимались железным делом какого-то машинного мастерства. Резкая воздушная волна ударила мне в глаза горячим песком, снесенным с почвы, и вслед раздался пушечный удар. От неожиданного страха я присел за лопух и слегка обождал. Голый человек, черный и обгорелый — не на солнце, а близ огня, — вышел из хаты-мастерской и поднял позади меня огромный деревянный кляп.

Этот человек оказался необходимым нам Григорием. Он только что испробовал железную трубу, посредством выстрела из нее деревянной пробкой; железная труба лежала в горне, имея воду внутри, и работала как паровой котел — на давление, пока не вышибла кляпа из отверстия.

Григорий пошел со мной и поступил с лянчией просто: он выбрал начинку из двух цилиндров, в виде рассыпавшихся вкладышей, и запустил мотор на двух цилиндрах.

— Ехать можно, — сказал нам Григорий. — Только в двух холостых цилиндрах теперь живот болит — там газ и масло гоняются непостижимо как.

Мы поехали на Спартак. Хутор этот живет уже лет двести, и всегда в нем было не более четырех дворов. В свое, отошедшее в древность, время хутор был ремонтной мастерской чумачьих телег, арб и чиновничьих экипажей, а теперь на хуторе поселились бывшие партизаны и демобилизованные красноармейцы, происхождением из шахтеров, московских холодных сапожников и деревенских часовых мастеров, делавших за недостатком заказов девичьи бусы.

— Вы ездили на автомобилях? — спросил у Григория Сергей Дмитриевич.

— Кто мне давал его?! — с вопросительной обидой произнес Григорий, правивший машиной.

— А как же вы едете так прилично?

— А я же еду и думаю, — объяснил Григорий. — Машина же сама говорит, что ей симпатично, а я ее слушаю и норовлю.

В Спартаке мы ночевали, потому что Григорий обещал поделать вкладыши из металла, который никогда не лопнет и не раскрошится.

Мы с товарищем Гущевым легли на ночлег близ сарая, где хранился кузнечный уголь и брак продукции. Едва мы углубились в прохладу сна на свежем воздухе, как нас разбудил гром аплодисментов и длительные овации. Вокруг ничего не существовало, кроме тихой и порожней степи, а в одном строении хутора гремел восторг масс и трезво дребезжало стекло открытого окна. Я встал в раздражении испорченного сна, но со счастьем любопытства.

— Неопределенных возгласов не хватает, — услышал я рассуждение Григория в тишине кончившейся овации. — Люди всегда работают сразу — ив ладоши, и в голос крика! Иначе не бывает. Когда рад, то все члены организма начинают передачу.

Я не понимал. На полу жилья стоял станок, похожий на тот, что точит ножи и всякие лезвия, но с особым значительным ящиком и разными мелкими деталями. Привод станка в действие — явно был ножной. Весь этот аплодирующий автомат был изготовлен спартаковцами для петропавловского драмкружка, которому нужны были по ходу одной пьесы приветствующие массы за сценой. Здесь пришел другой мастеровой— Павел, по прозванию Прынцип; он принес кусок блестящего металла в руке.

— Это что? — спросил я у Григория.

— Это мы детекторы из него крошим.

— И много вам заказывают?

— Тыщи. Наши деревни музыку обожают, а слободы — еще более. Я думаю, что дальше в степь радио и не проходит; у нас в округе антенн гуще, чем деревьев, вся волна тут оседает.

Дальше спартаковские мастеровые сошлись ужинать; их было семь человек, и все они слегка походили друг на друга, таково, вероятно, интернациональное братское свойство труда. Стол находился под кущей закоптевшего единственного дерева — в конце двора; над столом, подвешенная к дереву, горела чугунная люстра из десяти пятисвечовых электрических лампочек, а самое электрическое питание лампам подавал аккумулятор с чердака. На столе имелись для аппетита полевые цветы в банке и две стальные гравюры, изображавшие любовь.

После сытного ужина, рассчитанного на утоление мощных туловищ спартаковских степных мастеровых, состоялось чтение газеты вслух. Читал Григорий, а остальные серьезно слушали и отвечали искренними чувствами.

— «Нашей погранохраной задержан польский шпион Злуч-ковский…» — читал Григорий.

— К ногтю! — решали слушатели про того шпиона.

— «В Баку открыт новый мощный завод смазочных масел».

— Машинам необходимы жиры. Это первейшая нужда, — одобряли такое дело мастеровые, сочувствуя машинам.

— «Камчатская пушная экспедиция Госторга шлет приветствие пролетариату Советского Союза».

И все слушатели молча наклоняли головы в ответном приветствии.

— «Близ Ашхабада наблюдались слабые толчки почвы, в ауле Исмидие разрушен один дом».

— Зря! Люди работают, а посторонняя сила лезет.

Спартаковцы— это очень серьезные люди. Было заметно, что они не слушают происшествия, а чувствуют их, не созерцают, а изучают, и в легкой работе ума отдыхают тяжелым телом.

После ужина Григорий принялся за изделие вкладышей для автомобильного мотора. По его системе вкладыши должны получиться прочнее, потому что он их делал не из целого куска бронзы, а из частей.

— Ты видел литые дома из одного цельного камня? — спросил Григорий у меня.

— Нет, — по справедливости сообщил я.

— Оттого они и стоят по сту лет, оттого и держат бури, жару, дожди и сотрясения. Часть— великое дело, а сплошной массив — хрупкая опасность. Я тебе вкладыши сварю из крупинок и частей, как кирпичный дом. Будешь ездить сильно! Митрий, порть мне бронзу на мелочь!

Дмитрий начал рубить кусок бронзы.

— Брось! — догадался Григорий. — Бронза стоит государству средств и организации. Руби мне ее из старых вкладышей.

И так было поступлено.

Еще не успел сварить и отформовать Григорий вкладыши, как из степной ночи предстал пред мастерской таинственный, озадаченный всадник. То был друг Григория— комсомолец из недалекой слободы.

— Гриша! К нам бог вступает, поп и бабы ему иже херуим хором поют, на голове у него свет горит!.. Едем со мной на лошадином заду!

— Заводи машину! — сказал Григорий мне.

Через минуту мы помчались с хутора на паре цилиндров бороться с пришествием бога в слободу, а позади нас поспевал комсомолец на коне.

Мы приехали быстрее бога: он еще не дошел до слободы, а медленно двигался по горизонту, окруженный старым народом, и над головой его действительно светился нимб беловатого огня. Мы дали газ в мотор и с перебоями в цилиндрах достигли бога и верующих в него.

Шел старик по земле, одетый в рядно, босой и торжественный. Борода, ясные очи и благодушие пожилого лица служили определенными признаками бога-отца. Вокруг косматых головных волос светилось ровное озарение. Увидев автомобиль, бог-отец выпустил из рук чернохвостого голубя, означавшего духа святаго; голубь не хотел было улетать от кормильца, но Григорий дал воющий сигнал — и птица понеслась боком вдаль. За это мы получили из толпы камень, разбивший стекло в правой фаре.

Григорий тогда встал на шоферское сидение.

— Господа старики и старухи! (В южных слободах любят это почтительно-отжившее обращение.) Господь устал от тягости грехов народа и пешего хода по земному пространству. Мы приехали сюда на машине, чтобы заставить дьявола послужить господу… Садись, бог!

— Охотно, голубчик! — согласился близко созерцавший нас бог-отец.

Он был усажен в пассажирское заднее отделение, и рядом с ним сел Григорий, а я повел машину — с такой скоростью, чтобы старики и старухи поспевали сзади бежать.

Ночь продолжалась над нами; глубокая звездная природа существовала вокруг нас, не замечая местного людского происшествия. В слободе заметили приближение того, кто явился во второй раз в мир человечества, и сторож зазвонил в главный колокол с малыми подголосками, произнося на них пасхальную службу.

Шоферское боковое зеркало все время отражало свет заднего бога, и вдруг оно погасло; я не мог обернуться, потому что впереди машины неслись собаки: их можно было подавить, но зеркало опять заблестело божьим сиянием, и я успокоился.

У входа в храм лежал ниц поп и так же повалены были все те, кто и раньше ходил под богом. В стороне стояла группа комсомольцев, трактористов и молодых слобожан, они бесстрашно улыбались накануне светопреставления. Один крестьянин, уже положительного возраста, подошел ко мне в сомнении:

— Либо, товарищ, правда, бог где-то был, а теперь явился, когда не нужен?

Я не разубеждал его словом, поскольку бог-отец почти фактически был.

Здесь божий свет снова потух. Поп поднял очи:

— Где же свет господень, что я видел во мгновении времени?

— Сейчас, — ответил бог. Но свет вокруг его главы не происходил.

— Давай, я зажгу, — предложил Григорий, — ты будешь копаться, должность потеряешь.

Он заголил богу рядно, как юбку, пошарил по его груди, и свет засиял.

— У тебя зажимы на батарее ослабли, — тихо сообщил Григорий богу.

— Знаю, — сказал господь, — туда бы нужны болтики и гаечки, а разве их обнаружишь где в степи!

После посещения храма мы повезли бога в избу-читальню. Так пожелал Григорий, а бог согласился. У Григория был замысел: в этой зажиточной слободе почти никто не верил в радио, а считали его граммофоном, — Григорий вез бога в техническое доказательство.

В избе-читальне собралось народу порядочно, тем более что прибывал бог.

В громкоговорителе же ослаб аккумулятор, и про то знал Григорий, а у бога вокруг груди висела свежая батарея элементов. Григорий поставил бога близ громкоговорителя и прицепил его проводами к аппарату. Радио, получив усиленное питание, зазвучало четким басом, но зато свет вокруг головы бога припотух.

— Верите ли вы теперь в радио? — спросил Григорий собрание во время перерыва для подготовки оркестра в Москве.

— Верим, — ответило собрание. — Верим господу и в шумную машину!

— А во что не верите? — испытывал Григорий.

— В граммофон теперь не верим, — сообщило собрание.

— Вот тебе раз, — раздражился Григорий. — А если мы вам граммофон сделаем, тогда поверите?

— Послухаем. Слухать будем, а верить обождем.

— А если я вас бога сейчас лишу?

Собрание и тому не особо удивилось:

— Ну-к что ж, — ответил за всех неимущий мужик Евсей, читатель центральных газет. — Вместо одного бога за нами десять безбожников ухажорствовать будут. Чем, Гриш, меньше веришь, тем оно к тебе внимания и доходу больше.

В полночь настала пора расходиться. Но вышло горе: никто не брал бога ужинать и ночевать в свою хату. Слобожане требовали, чтобы сельсовет назначил подворную очередь на содержание бога, а неорганизованно иметь бога не желали.

— Да возьми хоть ты его, Степан, — сказал Евсей соседу. — У тебя новая хата порожняя, как-нибудь уляжешься.

— Чего ты, — обиделся Степан. — Я третьего дня бревна на мост по самообложению возил!

Бог уже захотел есть и озяб от свежей ночи, проникавшей в окна избы-читальни.

Наконец над ним сжалился комсомолец, который приезжал за нами на хутор, и позвал старика в свою хату, где существовала одна его бедная мать.

Григорий озлобился на такую религию и увез бога на хутор как старика. Там бог поел, выспался и наутро остался трудиться второстепенным кузнецом. Он оказался безработным кочегаром астраханской электростанции, тронувшимся в путь в виде бога-отца для проповеди коллективной жизни и для подыскания работы в колхозе.

— Я тебя поймаю — ушибу! — пообещал Григорий. — Живи здесь и работай на производстве. Проповедуй молотком, а не ртом.

Довольный бог остался: все же в нем жила душа кочегара и пролетария, жила и думала; кулак или другой полубуржуй не сумел бы стать богом — он, невежда, не знает электротехники.

До конца ночи Григорий не спал, заготовляя вкладыши на коленчатый вал мотора. А утром пришла женщина-почтальон пешком из волости с пакетом, запечатанным сургучом и заштопанным ниткой. В пакете имелась бумага для Григория:

«Гр. Гр. Степ. Пакуркину. На хутор Спартак, он же Умственный и Самодельный. Ввиду надобности выдвижений естественноодаренных пролетарских граждан на посты просвещения, означенным самородком являетесь вы и вам препровождается место на рабфак по разверстке волполитпросвета… Предволрика Газов, секретарь Подобашев».

Григорий к полудню оставил хутор, руководимый им для пользы межселенной технической службы. Этот хутор сыграл прекрасное значение: его мастеровые могли делать любые металлические предметы — от подковы, через поршень для локомобиля, до починки амортизатора на аэроплане, некогда снизившемся в районе волости для показа себя.

И с тех пор, со дня получения Григорием талона на образование, я утратил его надолго. Уже Волховстрой был пущен, сама волость, где жил Григорий, облицевалась шоссейным трактом и построила восемь детских школ, а Григорий учился и не возвращался. Он мне сказал при прощании, что едет найти фантазию науки, и вот искал ее, тратя жизнь и терпение.

Получив в высшей школе смысл для своего ума, Григорий объявился выдвиженцем на должности изобретателя в одном малом учреждении. Григорий никогда не сомневался, его живой доверчивый ум критиковал лишь природу, а не людей, и лишь со стороны природы и техники подходил к людям. В учреждении директором был крайне досужий человек: прочитав в газете о пользе составления пятилетних планов личной жизни, он предложил Григорию Пакуркину составить предварительные формы таковых планов, и Григорий составил потребную исчерпывающую форму в половину рабочего дня.

Но эти формы личных пятилеток никем не были приобретены, а РКП сделало указание директору на чрезмерность его руководства. После первой нагрузки Григорий получил другое задание.

— Товарищ Пакуркин!— сказал ему директор.— Улучшь что-нибудь в учреждении: какую-нибудь функцию обобществи, какую-нибудь отсеки, а процессы механизируй, чтобы люди не разматывали своих сил в междоусобии, а целиком работали на пролетарскую сторону.

— Ладно, — ответил Григорий и начал переделывать учреждение на завод.

В первую очередь он ввел облегчающие улучшения в труд уборщиц, которые разливали чай и разносили завтраки. Григорий изобрел автоматические намазыватели масла на булки, приспособил к кипятильнику «Титан» особый регулятор, сам собой закрывающий кипяток — после наполнения стакана — и вновь пускающий его через четыре секунды, с тем чтобы женщина управилась подвинуть очередной пустой стакан.

Затем Григорий переименовал все отделы, обозначив их цехами, например — машинописное бюро стало механическим цехом, а машинистки механиками. И еще многое исправил Григорий, и люди из других учреждений приходили к нему и смотрели на него.

Уже повсюду в своем ведомстве Григорий завел горячие воздуходувки вместо пресс-папье, установил электрические сигнализаторы, определяющие темп и содержание работы каждой комнаты, и привез электромотор в сорок лошадиных сил со специальным прессом — для отжима влаги из исходящих бумаг, чтобы вес их был меньше и дешевле причиталось наклеивать марок. Но тут, среди производства, Григорий заинтересовался неким старичком, спрохвала и закусывая заведовавшим регистрацией отношений. Если Григорий жил ради фантазии науки, ради томительной Евдокии познания, то этот кормившийся старичок существовал ради неизвестного в культурной среде Евдокима.

И Григорий улучшил старика. Он понес конскую мочу на исследование и получил бюллетень на неделю, по болезни почек. Выиграв время свободы, Григорий сделал механического медночугунного регистратора, работающего от штепселя. Через канцелярию Григорий протащил этого получеловека-полуслужащего за чугунную руку и усадил его на регистрационное место раньше прихода старика. Усердное, автоматическое существо сейчас же принялось за дело предварительного учета бумаг, закончив всю дневную нагрузку старика через час, — с расходом одного гекто-ватт-часа, иначе говоря — двух копеек.

Старик явился, но заметив внезапного соперника — ушел жаловаться в местком. Между тем уборщица принесла чугунному регистратору сразу два стакана чая, обычную норму старика, и новый регистратор их выпил, наделенный Григорием всеми функциями его предшественника. Однако, чтобы вещество не пропадало, Григорий устроил превращение воды в чернила внутри автомата, и то чернило выливалось время от времени изо рта чугунного регистратора в чернильницу. Тех барышень, что носили бумаги по этажам и цехам, прошлый старик слегка пощипывал от скуки службы, и барышни, помня шестой разряд старика, помноженный на безутешный возраст, пессимистически дулись. Ту же игру совершал и чугун, тратя энергию от штепселя, и барышни не меняли к нему своего пессимизма.

И вдруг, любуясь четкостью работы механизма, Григорий увидел появление у стола точного регистратора того пожилого кочегара, которого он некогда захватил в качестве бога и обратил в кузнеца.

— Ты кто? — спросил его Григорий.

— Я прогульщик, — без манкированья сообщил кочегар, потому что уже твердо надеялся на получение пособия в этом учреждении. — А теперь подаюсь на деревню.

Григорий посмотрел бумагу в руках прогульщика. Там излагалось сообщение о беспомощности подателя сего, а в углу имелась отметка регистрации и какая-то палочка, напоминавшая краткую подпись директора.

Чугунный регистратор ошибся: палочку он ставить не должен. Прогульщик отошел от Григория и показал бумагу живому служащему, тот увидел палочку и сказал: «В бухгалтерию».

В бухгалтерии прогульщик прошел добавочные нисходящие инстанции и получил деньги, а Григорий следовал за ним, ожидая результата.

— Я целую неделю ходил сюда, — пожаловался Григорию бывший кочегар. — У вас бюрократизм.

— Врешь, — отверг Григорий. — Ты в первый раз пришел и сразу получил, что тебе не полагается. Отдавай деньги обратно иль вноси в депозит.

— Лучше в депозит, — сказал прогульщик.

— Товарищ Пакуркин! — зычно позвал издали директор, мощно шагая по коридору, чем вызывалось дрожание в установленном для съемок праздно гуляющих фотоавтомате.

Григорий был приглашен на производственное совещание у директора, туда же пришел и прогульщик. Красивые люди в обмотках на ногах и с трубками в зубах сидели вокруг стола заседаний. Кроме них еще находился некий мрачный и плохо одетый человек; он начал говорить:

— Товарищи! Обследовательская группа РКП закончила свои работы и нашла, что организация бюрократизма почти закончена в вашем учреждении. Осталось еще ввести единообразные картузы для всех служащих, чтобы под их базой было видно одинаковое сознание, и затем сделать чугунного регистратора дешевым начальником. Отсюда сюжет пойдет уже на свое изжитие, а именно: из некоторого села, где нет еще налаженной культпросвет-работы, приходит бумажка с просьбой разрешить явиться богу. Чугунный администратор кладет одну из трех присущих ему резолюций: «согласен», «отказать» или «подработать и доложить» в данном случае он напишет «согласен». Богом мы пошлем лицо, играющее здесь штатного прогульщика, и в деревне его встретят симфонией Бортнянского «Иже Херувимы» в музыкальном сценарии. Но что сделают с богом в деревне, я не знаю.

— Я знаю, — сказал Григорий.

— Отлично, — согласился человек из РКИ. — Пустим и дальше наши съемки естественным порядком, жизнь сама закончит наш сюжет. Будем, как и прежде, хранить наше дело в секрете, дабы соблюсти натуральность и непосредственность будущей кинопоэмы об извращениях…

— Какой кинопоэмы? — испугался живой директор.

— Такой, — объяснил инспектор РКИ. — Наша обследовательская группа нашла, что ваше учреждение можно искупить только тем, что реорганизовать его в киноателье и пригласить сюда режиссерскую киногруппу, — что я и сделал. А затем заснять ваше учреждение как картину против бюрократизма, чтобы окупить убытки вашей деятельности…

— Чтобы кончить правильно, — указал Григорий мрачному человеку, — надо назначить металлического регистратора режиссером, вместо живого.

— Почему? — слегка удивился рабочий инспектор.

— Потому что это выйдет обман. В жизни живут лучше, в ней нет бюрократизма… Я могу все изобрести, только пользе жизни не обучен…

— Так, — сказал серьезный человек. — Но почему же в жизни, вы говорите, нет извращений, а вот здесь они налицо?

— А как же я из кузнеца стал инженером? — защищался Григорий, у которого уже побледнело сознание от сложности обстоятельств.

Но инспектор хладнокровно нашел выход:

— Отлично. Вы и будете концом фильма. Доигрывайте жизнь, товарищ Пакуркин! Вам достанется счастье, кинорежиссеру — гонорар, а здешние бюрократы обратятся в типажи, мы превратим их жизнь в прекрасное искусство…

В последний раз я виделся с Григорием Пакуркиным опять в провинции. Он работал главным инженером на опытном совхозе, где устранил тракторы и разрыхлял почву взрывным способом, применяя жидкий воздух.

Этот человек, вероятно, сумеет выйти и других выведет на свежий воздух социализма; пользе жизни он научится и вместо изобретения чугунного регистратора сам станет живым и оживляющим вождем.