Объявление о смерти

Нужно скончаться… Я мелочь, прослойка, двусмысленный элемент и прочий пустяк… Вот уже опять — стоит в мире вечернее время. Но никто ко мне в гости не приходит, и мне пойти некуда.

Люди отдыхают где-то. А я… чем больше дома, тем больше устаю… О чем это всегда играет музыка? Она как будто обещает человеку друга, светлое будущее… Но я скучаю от товарища и утомляюсь от врага.

Входите, кто там есть!

Вы кто? Вы зачем пришли?

Инженер-механик Абраментов, ваш бывший друг… А сейчас ищу не дружбы, а ночлега — все общежития и бараки переполнены…

Откуда ты, милый мой Сережа! (Встает, целует пришедшего, почти плачет.) Я ведь один теперь на свете — жена еще при тебе скончалась, а сыновья бросились куда-то в республику и скрылись от меня…

Да, Иван Васильевич… (Осваивается в комнате.) Давно мы с тобой не глядели друг на друга! (Глядят друг на друга.) Ты что так постарел, Иван?

А я, Сережа, устал от исторической необходимости. Я живу и все время чувствую какой-то вечный вечер. Как будто везде уже зажжены свечи.

Отчего же?

Не знаю… Я ослаб. Я вижу, что стал бездарен, что новые люди способней меня и знают уже больше. У них великая практика, Сережа!.. А ты где был?

В Австралии, а потом в тюрьме… Отчего у тебя в комнате сор и не прибрано?

Настроенья нету… В Австралии? Зачем ты там был? Ты знаешь, я забыл однажды формулу живой силы!

Эм вэ квадрат, деленные на два… Я хотел оттуда победить Советский Союз.

И полюбил его?

Нет, я заинтересовался им.

Это что значит? Может быть, ты — мерзавец? Ты не гляди, что я стар и несчастен, что в сердце моем горе, — я и безответно могу любить рабочий класс и его страну!.. Ты сочувствуешь социализму или нет?

Я ему потворствую.

Не знаю, что ты говоришь… А что ты делал в Австралии?

Сторожил пчелиные пастбища от саранчи.

Но ты инженер!

Там их много без меня. Я голодал два года, год был в ссылке, в пустыне за руководство маленькой забастовкой.

Сердечно удивляюсь! Ты же бывший зажиточный человек?!

Ну и что ж! А ты думал — революция всегда приходит в нищей одежде, а контрреволюция обязательно в галстуке?!

Я не думал об этом… Ты слышишь, как у нас играет музыка? Это — идет культработа в нашем прекрасном рабочем клубе.

Разве? (Подходит к Мешкову вплотную.) Слушай меня, Иван. Ты знаешь меня очень давно…

Да… С юности. Когда я полюбил еще свою покойную жену…

Правильно. А я тогда же начал жить с разными девушками… Ты знаешь, Иван, что я вредителем не был!

Знаю, Сережа. Ты не был.

Я понял давно — нельзя победить изнутри почти единодушную страну.

Нельзя, Сережа…

Я уехал прочь. Я забылся один среди капитализма. Чужие страны стали для меня родиной. Нужда, убожество, презрение — все это я перенес с полным сознанием, с готовностью, потому что моя идея была сильнее впечатлений.

Буржуазия, ведь это мир одиноких, Сережа. Там трудно быть человеку.

А я и хочу, чтобы человеку было трудно, — он лучше, когда мучается… Дай мне чаю.

Сейчас, Сережа. Только у меня пищи нету никакой. Я должен за ней сходить кой-куда.

Сходи. Все равно ты любишь человека.

А документы, Сережа, есть у тебя? Ты по закону вернулся в СССР?

Есть, конечно. Советская власть отпустила меня жить и работать.

Ах, так… А, Сережа, ты скажи мне тихо: ты не шпион, не подлец, не вредитель?..

Нет. Я лично рассмотрел весь мир и признал коммунизм необходимым. Но признал только мыслью, искусственным напряжением. Теперь я хочу узнать социализм чувством и действием… Советская власть еще меня не победила, а я ее побеждать уже не хочу. Может быть, мы обнимемся и упадем вместе на пустой земле.

Кто мы — СССР и капитализм?.. Ты не знаешь силы нашей державы, она упасть никогда не может… Ну, я пошел за угощеньем, а то ты есть хочешь. (Уходит.)

Живет себе в этом помещении один советский дурачок, и неплохо ему. Ни капитализма, стервец, не спас, и социализму, наверное, плохо помогает.

Алло!.. Да. Нет. Девлетов? А кто вы такой? Директор? Здравствуйте, директор. Его нет. Я его послал закуску себе покупать… Инженер Абраментов. Нет, я механик, но изучал и гидравлику, и электротехнику. Ладно… Приезжайте! (Кладет трубку.) Кажется, я уже на службу поступил.

Опять, наверно, авария. Пускай, — там есть сменный инженер… (Мучается.) Меня же дома не было в момент происшествия… Я просто спал и ничего не слышал… Где Сережа-то? (Видит распахнутое окно.) Надо его затворить. А то скажут — у тебя окна распахиваются, а ты не слышишь… Ишь, скажут, глухонемой какой!.. (Затворяет окно.)

Он слишком тихо звонил, я не мог проснуться… (Терзается.) Либо пойти все-таки!.. Нет, я и так на заем на двухмесячный оклад подписался: пускай я сплю. (Тушит свет.)

Сладко спят гуманисты на свете… Мешков, вставай!

А? Что? Ты откуда явился?

Я на аварии был.

Где? Какая авария?

Перекачали в компрессорной. Крышки цилиндров порвало.

А?! Что в компрессорной? (Волнуясь.) А не говорили там, что меня нет?.. А я ведь спал, Сережа, я сильно сплю теперь. Я ударник и боюсь ослабеть, поэтому стараюсь лучше питаться, а по ночам не просыпаюсь.

Понятно. Ты же мягкосердечный человек, либерал, гуманист. А такие всегда себя жалели больше всех.

Ну, а что в компрессорной? Не спрашивали, где я?

Интересовались.

Я, пожалуй, сейчас сяду рапорт напишу. А?

Напиши, что спал и была температура.

Вот именно, я так приблизительно и думал. (Ютится у стола, ища принадлежности для письма.)

Войдите, пожалуйста, товарищ!

Благодарю вас за помощь на аварии.

Здравствуйте, Илья Григорьевич.

Котельная, котельная, котельная!.. Ты жива еще, матушка?.. Как у тебя водичка, — кипит?.. Ага. Уголь, говорите, не горит? Ага… Отчего же он не горит-то? Советская власть, наверно, виновата?.. Нет?.. А кто ж?.. Значит, вам порох надо давать! А вода-то цела у вас? Может, и вода засохла!.. (Глядит на часы, кладет телефон. Берет другую трубку.) Это вы, девушка? Дайте мне, пожалуйста, первую сквозную ударную! Да… А вы поищите по цехам бригадира!.. Распопова, да, а можно и Пужакова, Петра Митрофановича: кто вам больше нравится! Никто не нравится?.. Ну что ж: рабочий класс крайне сожалеет… Ожидаю вашего сигнала. (Кладет трубку, берет другую.) Машинный? Говорю я!.. Я говорю!.. Ну я, конечно — пора по тембру различать… Готовьте турбогенератор на перегрузку, держите дизель в резерве на оборотах! Алеше привет, поклон всему машинному! (Кладет трубку. Смотрит на часы. Звонок одного из телефонов. Берет трубку.) Я! Кто?! Здравствуйте, Петр Митрофанович!.. Вот что: сегодня уголь у нас обратился в несгораемое вещество!.. В империализме даже дрова горят, а у нас такая особая точка, что все гаснет! Нельзя ли тебе с бригадой сегодня побыть немного в котельной? Да. А то не вывезем!.. Пар посадят — вот что! (Глядит на часы.) Скорее, Петр Митрофанович, скорее, дорогой!.. Проверьте воздушный экономайзер, дутье на полный форс, хорошую шуровку топкам и прохладный душ кочегарам, — до свиданья, дорогой, до свиданья — у меня сигнал.

Колокольчики… (включает один из автоматов на пульте; на пульте вспыхивает красная лампочка, трогается стрелка в градуированном разрезе, чуть трогаются стрелки на двух больших общих циферблатах, висящих над пультом. На третьем циферблате стрелка восходит сразу высоко и там останавливается)…бубенчики… (включает другой автомат: вспыхивает вторая красная лампа, трогается стрелка в градуированном разрезе, стрелки на двух главных циферблатах дают дрожание вперед)…гремят… (включает третий автомат с теми же эффектами), …гремят… (включает четвертый автомат). О моей… (включает: зажигается синяя лампа)… погибшей юности… (включает, — синие, красные, желтые, белые лампы) … звенят, звенят! (Включает; сильный свет на всей плоскости пульта; высокая дрожь стрелок на циферблатах; медленно начинается приглушенное пение работающих вблизи котлов, генераторов и механизмов, — приглушенное настолько, что не мешает слышать слова действующих лиц. Вся сцена идет скоро и энергично. Включение закончено. Ритмическая дрожь стрелок на циферблатах. Напряженное пенье механизмов. Лампы на пульте меняют цвета: красный на синий, на желтый и обратно.)

Их паровоз летит вперед, а нам всем — остановка!.. (Одна красная лампа начинает быстро вспыхивать и потухать, что-то сигнализируя.)Неужели остановка? Я тебе остановлюсь, сукин сын!(Звонит телефон. Жмяков берет трубку.) Да!.. Петя… Нет? А кто ж ты такой? Василь Иванович… Не тянет? Оборотов не хватает? Перегрузка? Хорошо, — я чуть добавлю напряжения — вытянем! (Кладет трубку, берет другую.) Котельную, тетя!.. Петра Митрофановича!.. (Одна красная лампа по-прежнему мигает; вспыхивает пульсирующим светом три-четыре новых красных лампы.) В руках у нас винтовка!.. Петр Митрофанович… (Замигали еще две красных лампы. Жмяков берет одновременно другой телефон: говорит в два.) Турбинную!.. Турбинная… Я говорю!(Мигают пять красных ламп.) Я говорю!.. Я! Что вы там молчите, как оппортунисты!.. Немедленно включите дизель на второй фидер!(Кладет одну трубку, остается с первой трубкой.) Петр Митрофанович?! Я хочу давления, — атмосферы две-три сверх всего. Нет, на часик, на два!.. Будьте любезны, ради бога! Прижмите клапанок на котле. А котел — с форсом и шуровочкой!.. (Кладет трубку, берет другую.) Турбогенератор!.. Я говорю! Я! Слушайте — проходим пик! Перекручиваем агрегат на час!.. Ну, конечно, сверх! Повышаем обороты — режем пик на вольтах и амперах. Внимание! Слушать турбину, прижать предохранители, держать подшипники на руках!.. Электрик! Генератор! Держать руку на корпусе машины, нюхать обмотку, запустить добавочный вентилятор! Внимание! (Почти все красные лампы мигают; синих, красных, желтых, белых нет. Жмяков берет три трубки телефонов.) Котлы! Турбина! Генератор! Дизель! Внимание! Началось! Проходим пик! (Стрелки всех трех главных циферблатов восходят высоко вверх, почти до предела градуировки. Мигание красных ламп сильно учащается. Жмяков — в телефоны.) Полное дутье — форс! Следите за обмоткой!.. Пахнет там гарью или нет, бедный мой товарищ?! Дизель, дизель, жми свою долю, — ни черта не помогаешь!.. Пик растет, товарищи! Эй, ударники, где вы там, во что бьете, — вы на пик меня посадили!.. (Красное мигание учащается. Жмяков снимает все трубки телефонов.) Слушайте, телефонные девки! Мгновенно дать сюда дежурного инженера! (В исступлении: кричит во все телефоны.) Эй, цеха! Выключись кто-нибудь на полчаса! Ну, ради бога! Хоть на пять минут! Кузница! Прокатная! Молота! Дайте потише чуть-чуть! Я не вынесу — сердце разлетится!..

Пошел ты к черту! У нас двадцать процентов сверх плана нагорело!

А?! Ну, я извиняюсь… (Другим тоном, тихо.) Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора!.. Именно — дивная!

Я сменный инженер. Слушаю.

Отцепите от меня, где хотите, десять тысяч киловатт. Я сожгу генератор!.. Кто вы такой?

Я — Мешков. Сейчас остановлю что-нибудь.

Иван Васильевич… Ради бога! У меня слезы на глазах… Идите сюда!

А!.. Да. Что? Вам двести киловатт на кирпичные пресса?.. Пошли вы к черту!.. Потушите последнюю лампу над своей башкой!(Кладет трубку.)

Я сейчас заплачу от такой ненормальной жизни.

Кто там плакать хочет? Дай мне отделаться — я тебя утешу!

А?! Да я вполне согласен.

Да я вполне согласен. (Прежняя жизнерадостность, потирает руки, почти танцует.) Колокольчики, бубенчики звенят-звенят… О моей…

Ну?! Кто там есть?!

Пик снят, товарищи. Закуривай!

— Воздуху нету, гад!
— Кто выключил?
— Печь потухла. Шихта шлакуется!
— Воды-ы!
— Сорвал план, стервец!
Матерное бормотанье.

Боже мой, боже мой, почто ты оставил меня… в этом веке. В каменном тихо было.

Я три цеха выключил.

Спасибо, Иван Васильевич. Теперь нам с вами конец.

Включайте скорей опять!

А как генератор?

Горячий, Владимир Петрович, — он сгорит!

Так как же быть-то?

Неизвестно, Владимир Петрович… Может, среднее что-нибудь есть?

При большевизме я среднего ничего не видал.

Ия тоже, Владимир Петрович. Все одно большое только.

Включай!

Сейчас!

Взяли!!!

Что вы делаете?

Выключил опять три цеха. За это самое большее нам с вами общественный позор, а за генератор, если сожжем, — нам будет лет десять… У меня, Владимир Петрович, перечень есть: сколько за что полагается. (Вынимает бумагу и предъявляет ее Жмякову.) Поинтересуйтесь!

Эй, опять току нету! Вы что — работаете или боитесь?.. Вы — кто?!

До пяти лет изоляции… Да, это дивная пора!

Давай току, я отвечаю!

Так нельзя, товарищи. Надо скорее тянуть завод — социализм нас ждать не будет. (Становится за пульт.)

Мы боимся рисковать генератором, товарищ Крашенина. Можно сжечь обмотку.

Хорошо. Но если вы останавливаете заводы, срываете планы — вы рискуете не генератором, а всей советской властью, всем социализмом.

Обмотка сгорит… Нам страшно тянуть завод на перегреве.

Пусть… Я сожгу обмотку — я и чинить ее буду день и ночь. (Производит включение автоматов: пульсирование красных ламп, движение стрелок главных циферблатов.)

Я слушаю… Сколько вам нужно? Тысячу киловатт? Что у вас? Новую лесопилку пускаете?.. Это хорошо. Я вам сейчас включу. (Включает: бешеное пульсирование ламп.)

Это безумие. Девочка сожжет сейчас силовую!

Хорошо, что не мы… Ведь пять лет по перечню.

Капут будет девочке. Немножко жаль.

Генератор, пожалуйста!.. Генератор? Я — пульт, инженер Крашенина. Кто это?.. Товарищ, вы чувствуете генератор? Как работает обмотка?.. (Пауза.) Запах появился?!!(Вешает трубку. Оглядывает помещение отвлеченными глазами, не замечая двух инженеров. Тихо говорит.) Горит генератор, товарищи, и нет никого…

Здравствуйте. Почему так много здесь технических сил?(К Крашениной.) Почему долгий пик?

Завод выходит из прорыва… Сто ударных бригад… Тлеет изоляция — есть ли выход, товарищ Абраментов?

Нет выхода. Выключайте перегрузку. Машины ведь нейтральны в классовой борьбе — генератор сейчас сгорит.

За кого, вы говорите, машины?

За нас, Ольга Михайловна, — мы их заставим сочувствовать… На третьем крану лебедка не работает — мы никак не сообразим, пойдемте поскорей. Час думали без вас, да, наверно, алгебры не знаем.

Пужаков, генератор горит… Разве можно сейчас думать по целому часу?

Как?! Генератор горяч?.. Сейчас соображу!.. (Соображает.) Обливать корпус водой— поставить ребят! Сам стану! Но — осторожно, внутрь не заливать! Враз, — сейчас! (Ко всем.) По любому делу соображу, только по-своему — нет… Не сгорит!.. Протянуть шлангу! Бузовать беспрерывно!.. Пойду для четкости сам! (Быстро уходит.)

Машины мертвы, к сожалению, Ольга Михайловна.

Когда они в мертвых руках, инженер Абраментов.

Ленин не советовал зазнаваться, коллега! А генератор — не большевик!

Яне зазнаюсь, но и полюбить вас никого не могу.

Посмотрим.

Зачем же для меня стараться? Вы инженер или кавалер?

Как вам не стыдно? Ведь я понимаю все. Я учился науке рабочего класса в тюрьме, я там пролежал много ночей с открытыми глазами. Я прожил жизнь в одиночестве, но умру в тесноте вашего класса.

Зачем же вам умирать, Абраментов? Плохо вы знаете науку рабочего класса. Зачем ему ваша смерть? Ему нужно, чтобы вы стали товарищем пролетариата.

Ну куда ж тут мне жить на этом свете?

Да, героически и скучновато… Где мы теперь, кто нам сжимает пальцы?..

Не могу я так существовать, когда девушка служит инженером лучше меня… У ней же остыл генератор, я же вижу по сигналам…

Ясно и прекрасно.

Я это предвидел. (Берет телефон.) Дайте мне поскорее 4−81… Это контора газеты?.. Я вот вам утром давеча объявление дал… Нет— о скончании одного гражданина, где двоюродная сестра еще скорбит!.. Да, да. Вы напечатаете его?.. Что?.. Места нету? А когда же? На днях? Ну вы поскорей, пожалуйста, а то мне терпеть-то уж очень… Что? Хорошо, я немного подожду… (Кладет трубку. Жмякову — скучно.) Да, Володя…

Да, Ваня…

Оля! Генератор остывает.

Морозь его дальше, Пужаков!

Сейчас… Мы сейчас боковой вентилятор поставим, сделаем пульверизатор и будем дуть в его нутрё водяную пыль, — самую мелочь! Ничего?

Ничего. Понемножку.

Ну, конечно, чуть-чуть, но — с вихрем!

Вот-вот.

Не сгорит генератор, Владимир Петрович.

Нет, Иван Васильевич. Но наше славное имя уже сгорело. Облетели огни, отгорели цветы… Нам остается лишь марш Шопена.

Марш играть не станут — разлуку сыграют.

Можно кирпичные пресса запустить? Киловатт двести!

Конечно, можно. (Включает.) Почему с утра не пускали?

Утрешний инженер-мужик не велел.

Вы что ль не велели?

Мы… У нас изжога в душе, Сергей Дмитриевич. Мы же — старое поколенье, остатки от истраченной мелочи, мы — колокольчики-бубенчики…

Я говорил тебе, Сережа, что мы теперь— пустяки. (Садится в немощи на приступок пульта, невнимательно вынимает из кармана кулечек с конфетами и начинает сосать конфетку.)

Но я не хочу быть пустяком! Я хочу быть товарищем пролетариата, я хочу вместе с ним долго и трудно жить! (Берет руками свою голову; тихо.) Я измучился весь…

Обеденный перерыв: выключайте холодные цеха. Переключайте третий фидер на районное кольцо.

Ешьте блюда. Проголодались ведь небось! (Уходит.)

Ну же, милая! Первый в нейтраль, третий на кольцо, — мягко, быстро!

Не так! Легче!

Возьмите сопротивление!.. Что же вы делаете, бедная моя!

Не трожь нового человека. (Швыряет в рот новую конфету.)

Автомат не вырубает!

Дай я!(Резко манипулирует; не выходит.) Топор! Инструмент! (Бросается в разные стороны в поисках.)

Контакты спеклись, масло высохло!.. Гибель богов! Мешков, справься в перечне, что нам будет… Хоп! (Автомат отказывает.)

Выключайте генератор!

Не выходит, Сергей Дмитриевич. Контакты сварились. Мешков, дай пососать напоследок.

Зовите аварийную ударную бригаду!

Ударная, аварийная — на пульт, на автоматы!

Что ж вы блюда-то не едите? Остынут ведь, а мне выговор будет, что инженеров невкусно кормлю! (Уходит.)

Мешков, съешь блюда.

Что вы смеетесь надо мной?! Я тоже люблю революцию, я тоже хочу чего-то!.. (Бросает кулек, почти плача подходит к пульту, берется за автомат.)

Прервать ток? Остановить турбину?..

Зачем? Не сметь! Мы так разъединим. Здесь не очень жарко. (Распопову.) Как скажешь, Семен?

Вытерпим так.

Турбинная! Турбинная! Внимание! Я — пульт! Авария. Турбинщик — руку на стопор регулятора. Слушать меня! По моему сигналу — немедленное стоп. Люди под высоким напряжением. Электрик, руку на сопротивление! Слышите ли вы меня, товарищи?

Слышим.

Попробуй вырубить еще раз масляный автомат.

В масле сейчас газ. Взрыв может быть.

Пробуй, Мешков.

Стоп, турбина!

Сеня, тебе больно? Что ж ты не кричишь?

Товарищи… (Хватает свою зажатую руку ртом и грызет ее своими зубами. Откидывается. Томится.) Товарищи… Перебейте мне руку… Где товарищи, я никого не вижу… Мне скучно одному. (Снова грызет свою руку.)

Мы с тобою. (Бросается в башню, минует нижний очаг огня, быстро лезет по решетке, сквозь огонь по пылающим проводам и деталям.)

Пожарную!.. Огонь на пульте. Жертвы? Какие жертвы? (Гпядит на Абраментова и Распопова.) Они были, но встали опять жить.

Вы были правы, товарищ Абраментов. Я и полюбила вас, и заплакала. Но я не рада теперь. (Кладет цветы в изголовье. Поправляет одежду на трупе. Всматриваясь в Абраментова.) Я забыла запомнить ваше лицо… (Трогает лицо покойного.) Ну, прощайте теперь совсем. (Отходит, но останавливается и вновь глядит не отрываясь на Абраментова.)

На, Сеня! (Кладет цветы на грудь мертвого. Стоит молча в неловкости.) Что ж ты, Семен, навсегда, стало быть, уморился? Так там и останешься? (Молчит.) До самого социализма дожил, а — умер!.. Вот скоро хорошо уж будет, а тебя нету, — нам, брат, без тебя тоже стыдно оставаться. Ты, значит, сделал, а другие жировать будут, — это ведь неверно! (Молчит, тоскует.) Нет, и помереть хорошо за такое дело и в такой год!.. Взяла революция — и даст революция! Молодец, Семен — ты лучше живого теперь: лежи вечно… Вот дай управиться — природу победим, тогда и тебя подымем… Эх, горе нам с героями. (Берет из своего букета два цветка.) Надо и тому положить — тоже свой человек. (Кладет на Абраментова два цветка. Крашениной.) Здравствуйте. Тоже горюете стоите, — иль просто так себе?..

Просто так стою.

Ну вот это нормально, это сознательно, а так стоять нельзя.

Я тоже горюю… Я солгала вам, что так стою.

А это еще лучше, еще приличней. Поцелуйтесь с ним на прощанье — он ведь один остается. А ты с нами будешь.

До свиданья. (Накрывает лицо Абраментова куском покрывала от изголовья.)

Вот это нам приятно… Ато раньше красивые девки мужиков любили за одно лицо, а на лице — глупость.

Неясность жизни была…

А нам давно все ясно. Социализм, брат, это тебе не один пот на рубашке, а вот… что-то такое… серьезное: геройская жизнь и смерть… Что ж я Семена-то забыл поцеловать! (Идет к Распопову и целует его.) Ну, Сеня, — прости меня. Я, знаешь, может, и сам бы умер, — по-товарищески, чтоб с тобой быть, — да теперь вместо тебя нужно жить — опять мне забота.

А мне что делать в этой жизни? (Горестно.) Я не могу ни погибать, ни целоваться. Я стесняюсь жить… (К Абраментову.) Сережа, ведь я же говорил тебе, что я пустяк.

Оркестр прибыл, товарищи, — двадцать три человека состав. На дворе дождь и молния. (Снимает шляпу и отряхивает ее от капель дождя.)

Ну зачем оркестр? Зачем людей еще больше расстраивать? И так печально будет.

Нисколько, товарищ Пужаков. Наша печаль превратится в звуки, а звуки рассеются…

Вот тебе раз!

Прошу вас, товарищи! (Хозяйствует у гробов; готовит их к выносу.)

Пожалуйста, будьте любезны, — в главную залу.

Осторожнее. Без темпов, пожалуйста.

4−81. Благодарю вас… Я вот вам звонил уже… Это объявление по поводу смерти одного гражданина, члена секции… Да-да, — о котором скорбит двоюродная сестра… (Слушает.) Нет, он еще не похоронен… Он ожидает объявления… Все лежит. (Слушает.) Сегодня помещено? (В волнении.) А… а где же газета, ее утром не продавали, где ж она?.. (Слушает.) Когда? К четырем часам дня? Отчего к четырем — из-за объявленья?.. Ах, бумагу не доставили!.. Спасибо, спасибо… Правильно все напечатали: Иван Васильевич Мешков, да? И умер? (Слушает.) Скончался?.. Спасибо, спасибо… (Вешает трубку. Один.) Ну, мне надо кончаться… Уже давно, давно пора, дорогой мой друг, бедный мой человек, — ни помолиться тебе некому, ни попрощаться не с кем… Вот умер Сережа, и мне его не жалко — сердце пусто, ум давно без памяти, чувства безответны… Я весь уже легкий, скучный, как усталое насекомое, которое несется ветром в старую осень.

Sережа, ты обманут. Ты видишь, они не могут сами тосковать по тебе и заставили музыку… Сережа, ты скоро уйдешь в материк, в тесную землю, опять в тюрьму. Зато у нас с тобой останется одна свобода — свобода быть забытыми.

Ну, мне пора ложиться. Сейчас перестану дышать.

Скучно чего-то. (Сходит со стола, идет к телефону, снимает трубку.) Барышня, дайте мне номер какого-нибудь человека… (Ждет, слушает.) Что вы говорите? Хорошо. (Кладет трубку.) Гроза: телефоны не работают, человек не отвечает… Пойду, погляжу на улицу — какая там гроза. Сейчас вернусь. (Уходит.)

Устал горевать… Трупы унесли в дождь, живые пошли сочувствовать, а оркестр с полдороги пойдет в садик и там заиграет другие мотивы… А затем наступит вечер, погода изменится, выйдут домработницы и начнут под музыку воздух рассекать. Шумит население на земле!

Здравствуйте, Владимир Петрович. (Садится, утирает платком лицо.) Я с поезда только что… Встретил в гробу Сергея Дмитриевича, встретил Семена Федоровича Распопова… Эх, Владимир Петрович, Владимир Петрович, что же вы-то смотрели?

Не хотелось, Илья Григорьевич, ток прерывать. Были бы аварии на механизмах, брак, скандал, промфинплан бы сорвали.

Ну и что ж? Справились бы потом, не очень страшно. А то ведь вы людей пожгли, и каких людей!.. (Иронически.) Промфинплан бы сорвали! Вот вы и сорвали его! Что такое «промфинплан»? Это не бумага, это вот те люди, какие погибли… Извольте теперь идти под суд! Кто там еще был? Мешков и Крашенина? Тоже под суд! А я буду общественным обвинителем… Не беспокойтесь, я вас укатаю прочно…

Колокольчики-бубенчики…

Вы что, издеваетесь, Жмяков?

Вы забыли еще одного подсудимого.

Кого?

Директора, — вас.

Вы правы, Жмяков. Общественным обвинителем будет Пужаков.

Я даю согласие.

Его не требуется. Идемте — вы напишете аварийный рапорт, — сейчас же, при мне!

Прекрасно, со всем вдохновением, ударно… Будьте любезны! (Дает директору дорогу вперед.)

«Убитая горем двоюродная сестра с глубоким душевным прискорбием извещает всех родных и знакомых о своевременной кончине инженера-механика, члена секции ИТР, Ивана Васильевича Мешкова». (Складывает газету.) Хорошо. Плохо только, что сестра извещает, а не треугольник. Подумают теперь, что я антиобщественник был, раз завком промолчал… Неприятно. (Спохватывается. Запирает обе двери на ключ. Садится.) Теперь совсем хорошо. Плохо только — домой нельзя пройти — газета вышла, увидят, что я живой, и окружат вниканием. (Пауза.) Говорить мне чего-то охота, мнение какое-то появилось… (Развертывает газету; читает молча, потом вслух.) «Партком, завком, дирекция, рабочие-ударники… о смерти в огне… незабвенного, верного пролетариату товарища, храбрейшего инженера Сергея Дмитриевича Абраментова, пришедшего из рядов врагов…» (Озирается.) Из рядов врагов!.. А я откуда? Я врагом не был. Я все время сочувствовал. Я наоборот даже. Я слишком честный. Я умираю от честности, потому что осознал, что я дурак новой жизни, — я стесняюсь жить…

Барышня, а барышня! Скажите мне что-нибудь ради бога…

Барышня, а барышня! Прошла гроза или нет?.. Барышня, товарищ!

Что это?.. Немедленно всем в цеха!

Спокойно, директор. Это пробуют новые молота, это еще неполные удары.

Да, я вспомнил. Кто проверяет установку? Чья сейчас смена?

Моя смена.

Почему вы не в цеху?

Я провожала в могилу своего товарища — Абраментова.

Олечка, не плачь! Ведь я с тобой остался! (Обнимает ее за плечи.) Крошка ты моя…

Так… (Крашениной.) Ольга Михайловна, завтра у вас будет внеочередной выходной день.

Как вам не стыдно? У меня новые молота на испытании.

Здесь не стыд, а мой приказ. Здесь я директор! Гражданин Крашенин, проводите свою жену домой.

Я сама уйду. Мое сердце прошло.

Бедная ты наша женщина.

А это что такое?

А это, Илья Григорьевич, наш сознательный покойник, инженер Мешков. Он, по официальным данным, скончался.

В отпуск, — на месяц! На два месяца — на курорт!.. Завтра же оформить ему путевку!.. Надо прекратить эту психологию на заводе! Мертвых схоронить, живых вылечить.

Можно, я… можно, я сейчас пойду подежурю за Крашенину?

Ступайте.

Надо мной там массы засмеются…

Идем, Иван Васильевич. (Берет Мешкова под руку.) Идем, никто не засмеется. Мы люди тактичные, нам нравится интеллигенция. А ты ничего не бойся, — массы — они ведь добрые… Это только субъекты — сукины сыны!

А я… а я полагал, что человек нарочно не отвечает мне… Я скучал…

Так то ж ты по буржую скучал, а не по человеку. Ты ж ни разу не жаловался мне, что скорблю, мол, и бедствую грудью…

Ну, Владимир Петрович, а вы что такое?

А я же, Илья Григорьевич, последний мелкий буржуй на свете. Прикажите — и меня не будет.

Дурите пореже, Жмяков… Невежда хулиганит финкой, а интеллигент умом. Но нравитесь вы мне чем-то, — черт вас знает…

А тем, что я счастливый гад, Илья Григорьевич.

Гадами ведь целый мир был заселен — разве вы забыли? А вам надо перестроиться: я серьезно говорю.

Зачем же тратиться, Илья Григорьевич? Я человек дешевый и веселый, — я в социализм бубенчиком-бубенчиком вкачусь, позвоню немного и замолкну сам.

Прямо хуже вредителя, сукин сын!

Хуже, Илья Григорьевич, гораздо хуже! Вредители же пессимисты были, а я всякой исторической необходимости рад! Даже вперед необходимости рад… А суд-то нам будет, Илья Григорьевич?

Обязательно. Непременно.

Пускай могила вас всех накажет — мы еще разик поживем…

Врешь, Жмяков: все равно ты нашим будешь. А кроме нас — кому ты нужен? Кто оценит или поймет твою тревогу и твой характер?.. Социализм велик. Будь здоров! (Уходит.)

Товарищи, я люблю вас… Но любить вас — с моей стороны бестактно, и я скрываюсь под улыбкой. До свиданья! (Идет к выходу.)