Невозможное

Я не доклад собираюсь читать, а просто, с возможной краткостью и простотой, по-евангельски, расскажу вам про жизнь одного человека, моего товарища, — про эту жизнь, начавшуюся так богато и удивительно и кончившуюся так чудесно. По сравнению с этой короткой жизнью жизни Христов, Магометов и Будд — насмешка, театральность, напыщенность и скучные анекдоты.

Вместо теории, вместо головной выдумки, пусть строгой и красивой, я беру факт действительности и им бью, и мне никто не сможет ответить равным по силе ударом. Моя роль сводится к роли простого рассказчика.

Я не знаю, буду ли я рассказывать о любви или о другой, более мощной, более чудесной и еще никому не ведомой силе. Мне думается, что я буду говорить о чем-то другом, но я это другое и называю любовью, смеясь над тем обыденным физиологическим явлением, которое называют все любовью. Дело не в слове. Любовь — прекрасное певучее слово, и я назвал ее именем тот мир, которым я был недавно на всю жизнь поражен, который переродил меня, и я его никогда не забуду.

У шведского физика Аррениуса есть красивая, поразительная гипотеза о происхождении жизни на земле. По его догадке — жизнь не местное, не земное явление, а через эфирные неимоверные пространства переправлена к нам с других планет в виде колоний мельчайших и простейших организмов. Ведь известно, чем ниже организм, чем проще его структура, тем он выносливее к жару, к холоду, к истреблению и т. д. В холоде межпланетных пространств такие организмы несутся в обмершем состоянии и, встретясь с землей, оживают, частично приспособляясь к новым для них условиям. Исследования над жизнью микроорганизмов и теоретические дальнейшие выводы из этих исследований привели к тому, что жизнь на Солнце в его адской, ужасающей температуре вполне возможна, так же, как и в мертвой пустоте эфира, и на лунных кратерах. Общий вывод отсюда такой: нет таких условий во вселенной, к каким бы жизнь не могла приспособиться. Если эти условия гибельны, катастрофичны, то жизнь упрощается до неимоверно малого, чем повышает свою устойчивость и выносливость, и тем спасается. Может быть, атомы и атомы атомов — электроны есть те же микроорганизмы, только предельного, начального типа, так как они выносят уже любые вселенские условия и при лучших условиях они как-то синтезируются, усложняются, вступают во взаимную связь и т. д., но при ухудшении этих условий они опять разрушают свои постройки и отступают до первичного тела — электрона, могущественнейшего из всех конструкций мира, потому что самого простого, так как в нем минимум конструкции — и разрушительным стихиям остается очень маленькое, узкое поле для действия.

Что же перевезло по эфиру эту пыль жизни с звезд на Землю? Что служило им транспортом? Я предполагаю — свет. Свет имеет давление около миллиграмма на один квадратный метр. Вот, пользуясь этим давлением, как ветром в океане, эти тельца жизни и переплыли эфирную бездну. Парусами им служили их же тела, а источником светового ветра и начальным направляющим пунктом его — Солнце.

Но как они смогли отойти от Солнца, т. е. преодолеть его притяжение? Но тяготение зависит от массы, а масса такого микроорганизма близка к нулю, и световые волны, идущие от Солнца, оказываются сильнее солнечного тяготения и преодолевают его. Кроме того, тут играют роль протуберанцы — солнечные пламенные ураганы, на десятки и сотни тысяч километров вздымающиеся от поверхности Солнца. Микроорганизм, попавший в такой вихрь, отделяется от Солнца, а ведь сила тяготения ослабе-вает обратно пропорционально квадрату расстояния. Значит, действие Солнца как ветра усиливается по мере того, чем дальше тело от Солнца, так как световая волна меньше там затрачивается на погашение обратной ей силы — солнечного притяжения.

Вообще говоря, если жизнь не земного происхождения, то только солнечного. Эти микроорганизмы приплыли по эфиру к нам с Солнца — и больше ниоткуда. Иначе нельзя понять механизм их транспортирования. А аппаратом, переправившим их к нам, служит свет. А вся Земля в сфере господства только солнечного света и только в крайне незначительной степени — в сфере света других солнц — далеких звезд. Так что получение жизни со звезд маловероятно или вероятно только в неимоверно малой доле.

Жизнь — солнечного происхождения. Мы потомки Солнца — не в переносном смысле, а в прямом — физическом. Но жизнь не только перенесена солнечным светом, она сама — свет в физическом смысле. Ибо атом есть, по выводам науки, система электронов, а свет есть электромагнитное переменное поле с частотой перемен — периодов в секунду около 5 000 000 000 000 000 (пятьсот триллионов) и длиной волны в 0,6 микрон. Нет тела, состоящего не из атомов, а атомов — не из электронов, а электрон есть элемент света. И очень вероятно будет то предположение, что Земля не получала вообще никаких готовых микроорганизмов, а получала и получает один свет и из этого света уже сама образует жизнь в близком и понятном нам смысле, сообразно своим условиям.

Само пространство, по новейшим учениям, электромагнитной природы, т. е. родственно свету или просто свет, так как и свет есть только электромагнитное переменное поле. И этот свет-пространство есть купель жизни; из света делается жизнь на каждой планете, и светом она питается и возобновляется. Тут волнует и вспоминается старое библейское предание и восточные и египетские религии о происхождении всего из света, о боге света и добра — Ормуз де. Только тогда было проникнуто в эту тайну верой и интуицией, а мы подошли к нему через знание. Все-таки, как мало мы имеем права смеяться над верованиями древнего человечества!

Свет заслуживает главного внимания всей науки всего земного человечества; вся техника сведется в конце концов к светотехнике. Вся промышленность, экономика, культура, весь дух человечества революционно изменятся светом, т. е. когда мы сумеем утилизовать энергию света как двигательную силу для наших машин. Однажды изобретенный прибор, который можно будет установить на любом из этих столов, произведет такую революцию, перед которой все бывшие революции человечества — ни-что. Ибо тогда будет найден способ овладения универсальной мировой энергией — светом и будет найдено другое его использование для нужд человека. Работы в этом направлении уже ведутся, и уже достигнуты громадные результаты.

Прибор этот, названный фотоэлектромагнитным резонатором-трансформатором, играет роль преобразователя света в обыкновенный рабочий электрический ток, которым могли бы работать наши электромоторы, а свет, т. е. переменное электромагнитное поле с такой частотой перемен и такой длиной волны, как было указано, конечно, не годится для целей промышленности. С изобретением такого прибора будет окончательно решен энергетический вопрос рабочего человечества, ибо свет не поддается исчислению в мощности как энергия. Вся бесконечность, как учит наука, есть свет, есть сфера электромагнитных содроганий. Значит, мы запряжем тогда и в наши станки бесконечность в точном смысле слова. И этим решим великий и первый вопрос человечества — энергетический вопрос. Нерешенность его — причина всех зол. Все злое происходит на земле от недостатка свободной, сейчас же годной в работу энергии, которую не надо добывать тяжким трудом. Свет есть такая энергия, которую не надо руками выкапывать из земли, эта энергия только проходит через известный прибор и превращается, выходя из него, в наш рабочий электрический ток с частотой перемен уже не 500 триллионов раз в секунду, а только 50 и т. д.

Овладев светом, человечество будет почти всемогущим, и история его переступит решающую черту. Изобретение прибора, превращающего свет в рабочий ток, откроет эру света в экономике и технике и эру свободы в духе, ибо человек только тогда освобожден будет от труда — работы, от боя с материей и предастся творчеству и любви, о которой я сейчас буду читать.

Я буду читать о своем лучшем друге, теперь уже не живущем, давшем мне лучший пример жизни и открывшем нечаянно для самого себя чудо, от которого он и погиб для жизни и может воскреснуть где-то в иной <далее часть листа утрачена>.

Что вселенных много, и совершенно оригинальных, к этому подходит даже современная наука. В этом нет ничего сверхъестественного. Напротив, естественное, природа — есть всегда нечто более смелое и гениальное, чем самая вольная человеческая мечта. Только теперь мы начинам понимать это. Так что, говоря о другой вселенной, я мыслю о ней, как о невообразимой для меня действительности, но именно действительности, факте.

И вот родился раз человек, радостный, простой и совсем родной земле, без конца влюбленный в звезды, в утренние облака и в человека; влюбленный не мыслью, а кровью. Раз мы стояли с ним в поле ранним летним утром. На востоке в нежном невыразимом свете горела одна пышная последняя голубая звезда, и на нее неслись и неслись без ветра, в великой утренней тишине, неуловимые, почти несуществующие облака. В этот час все дороги в поле были пусты и прямо и недвижно стояла полными колосьями рожь. Далекий город не начинал еще греметь. Это был час полета облаков и тихого света. Я узнал тогда, что полная тишина есть вселенская музыка, и слушать ее можно без конца, и позабыть жить. Мы стояли очарованные и почти плакали от восторга. Облака умерли, и уже летели другие навстречу солнцу и сгорали в утреннем свете солнца и последней звезды. Эта звезда светилась и сквозь облака. Мы тогда поняли, как много неземного на земле, как в нашу тяжелую вселенную врезаются другие, неведомые, чуждые и легкие, как свет и дыхание, миры. Тогда у нас обоих родилась мысль о свете как об энергии, которой можно напитать и спасти человечество, и вывести его на путь борьбы с этой вселенной, и победить ее, сделать человеческой обителью. Именно тому другу моему принадлежала первая мысль, а после — блестящая теоретическая разработка вопроса о постройке фотоэлектромагнитного резонатора-трансформатора, преобразующего свет в ток. Он был по работе электриком, но не только им. Ничему почти не учившись, он обо всем догадывался и все знал. Это был почти не человек — легкий, ласковый и радостный днем, он рыдал по ночам оттого, что жизнь и человек такие, когда так легко можно быть иными и лучшими. Он воображал себе самую обыкновенную человеческую жизнь, воображал до того, что видел около своей койки на самом деле эту жизнь, прямо глазами, и видел, как безнадежна, мучительна и нестерпима такая жизнь и как она невозможна в таком мире, где есть свет и утренние облака, где есть предчувствие чего-то радостного и невозможного, от чего рвется сердце.

Я помню, какое счастье ему было просыпаться утром и видеть свет в окне, видеть цветы в плошках и солнечное сияние на вершине тополя у соседнего дома.

— Вот, понимаешь, — говорил он, — не могу переносить света просто, не могу видеть ночью звезды, — такая тоска и истома подымаются в душе, как будто что-то дорогое утрачено невозвратно.

Свет был его радостию и предчувствием. Но больше света и звезд он любил луну — этот тихий, сокровенный и вещий свет. В лунные ночи он метался по улицам, разговаривал с людьми; раз при мне поцеловал какую-то женщину и за это был избит ее спутником в кровь медным набалдашником палки.

Луна делала его лучшим и безумным. В такие минуты он постигал и видел все. Его кровная связь с миром была могущественна как ни у кого, и мир говорил ему о себе все, — ему не надо было читать книжек и ходить в университеты. Он был рожден в самом центре, в самом тугом узле вселенной и видел невольно и без усилий поддонный, скрытый и истинный образ мира. Все ему было открыто, все тайные глухие двери распахнуты, как для любимого сына, но он ничего не брал, никуда не шел, ничем не пользовался, а жил, как все, и только любовался по-своему.

Музыка приводила его в исступление. Больше всего он любил Лунную сонату Бетховена. И если он всегда жил, как пьяный и безумный, то после Лунной сонаты он уходил в странствие и пропадал по неделям.

Он мог не двигаться и все-таки переживать все, что делается во вселенной до ее последних пределов.

— Чтобы знать, надо делать руками, — пошло заметил ему раз один товарищ.

— Зачем? Это бессилие — делать, — ответил он,— это бессилие души человека. Не вставая со стула я могу любить, умирать, совершать подвиги и великие работы — и делать это на самом деле и ярче и действительней, чем руками. Для этого надо только иметь душу.

— Удивительно он умел работать. В сущности, это был великий и неповторимый лентяй. Он никогда ничего полезного не делал; его кормила какая-то девушка, которая считала его почему-то своим женихом, а он ее — невестой. Но в редкие моменты на него что-то находило, он садился за стол, исписывал каракулями и значками горы бумаги и сваливал после все в сундук, где пропадало это навеки, и он сам не вспоминал никогда о своих работах. После такого труда он бывал каким-то глупым и пустым. Вихрь бешеной работы выматывал из него все до конца, и он медленно наполнялся снова.

Вся его жизнь, как теперь я понял, была предчувствием и подготовкой к чему-то, чего он сам не знал и не предвидел, но чему был обречен.

И раз это случилось. Бездны планов, проектов и целые звездные сонмы фантазий роились в наших головах. Для осуществления любой, самой маленькой из них, требовались тысячелетия. Но мы ими просто играли и дарили их тому, кто первый попросит. Нам было по восемнадцати лет, когда это случилось. Он набрел на столб на дороге — и больше не мог его ни забыть, ни перенести. Он понял этот столб, как нужно по-настоящему понимать человеку все вещи в мире, — и больше ничего.

Странное и невозможное состояние нашло на него. Он не мог больше ходить, есть и думать. Он не мог забыть и просто переварить и перенести в душе пустынной дороги и старого изгнившего столба на ней. Что в нем было в те минуты— я не знаю и не знал, но он не мог больше жить. Ясно и видимо всем шло в нем истребление жизни. Он что-то увидел на той дороге и ходил туда каждый день.

Потом сразу это оборвалось, кончилось, забылось, и он стал прежним. Он опять стал чистым, радостным и задумчивым.

Он забылся в свирепой работе. Фотоэлектромагнитный резонатор-трансформатор под его руками приближался к концу. С изобретением этого аппарата такие вопросы, как междупланетное сообщение, казались пустяками. В свободные ночные минуты он думал о какой-то книге, которую собирался написать, чтобы вообще больше человеку не нужны были ни книги, ни науки, ни такая жизнь.

Смелый и простой, понимающий и безумный, кипящий и зажигающий, всегда тревожный, всегда с открытыми мутными, тоскующими глазами — он был один истинно живой, истинно имеющий душу, среди миллиарда трупов-автоматов, называющегося человечеством.

Разбудить его ночью, окрылить и зажечь внезапной мыслью и уговорить его броситься сейчас же на гибель — ничего не стоило. Это был человек, видевший в камнях ураганы, это была густая красная жизнь, не разведенная водой страха и сомнения в себе. Если мир есть окаменелый ураган, то он был ураганом освобожденным, каким мир был когда-то и будет опять.

Мир должен воскреснуть или взорваться, но таким, как есть, он быть не должен и быть не может. Мой товарищ был первой искрой, в которую превратился камень. Он один ходил ожившим, проснувшимся среди еще глубоко спящего мертвого мира.

Вот, недавно, на дорогах нашего мира появился этот неумирающий Агасфер и пропал навсегда, ничего не сделав, присланный сделать все, зажечь или взорвать эту окаменевшую громаду — вселенную, отворить тяжкие двери тайн к вольным пространствам силы и чуда.

Он один был живым и тревожным среди нас, мертвых и спящих. И своим исчезновением, своей смертью он доказал всем, что есть иная вселенная. И по его дороге должны пойти все люди. И там, где мы когда-то летним утром видели свет, звезду и облака, там, где он увидел дорогу и столб, а потом девушку, — там мы увидим все когда-нибудь свое спасение.

Печальный и ласковый странник — Агасфер прошел и показал дорогу, ничего не показывая и не говоря. Мы должны увидеть мир его мутными, тоскующими глазами.

Так это было. Пошли мы раз с ним в один дом, где нас обоих знали. Пришли и сели. В том доме никого не было, кроме дочери нашего общего товарища, — Марии. Все трое мы ничего не говорили, и это молчание нам было легко. Так и должно быть. Есть моменты, когда человек с человеком сливаются в одно своими сокровенными душами, и тогда бывает экстаз. Только через другую душу можно увидеть весь мир, а не через одну свою. Когда люди будут уметь спаиваться в одно при посредстве одного безмолвия — не нужно будет никакого искусства, ибо всякое искусство есть транспортное средство от души к душе. Тогда будет не транспорт, а совмещение.

Мы сидели тем грозным осенним вечером в ласковой маленькой комнате, полной света и музыки далекого рояля (кто-то играл в соседней квартире). Мария сидела, простая и ясная, и глядела в книжку. За окном замерла тьма и шлепал сапогами прохожий. Друг мой сидел и думал. Он не знал, зачем пришел и о чем говорить с этой странной кроткой девушкой. Он, кажется, и не посмотрел на нее ни разу как следует. А она сидела и не чувствовала, какое чудо она вызовет через полчаса; и так проживет и умрет, ничего не узнав, не виновная ни в чем. Так мне казалось тогда.

Потом мы о чем-то говорили, и товарищ мой вдруг наклонился к ней, взглянул в ее тихие чуть поднятые глаза и откинулся в стуле. Через миг он светился. Светился всем телом; свет шел из него; не тот воображаемый глупый поэтический свет, а свет настоящий, какой зажигают в комнатах по вечерам. Такой материальный свет и есть самый чудесный и единственный свет. Сам сын света, весь сотворенный из света, как и каждый из нас, он отдавал теперь свою душу другому человеку, в него входило что- то другое и вытесняло старую душу-свет. Это все покажется сказкой, а я это видел, и это научно верно. Действительность смешнее и фантастичнее фантазии. Человек, думающий, что он знает настоящий мир, глуп: он знает кусок действительности, обрубленный так, чтобы было покойно жить. Дурак он.

Через минуту мы шли уже по улицам, и он, светящийся так, что видны лужи, был смешон и жалок. И встречные люди останавливались и удивлялись. В первый раз по земле, по грязной улице скучного, злого города шел светлый и светящийся человек. В первый раз человек полюбил другого человека; и другой, ясный и мучительный мир, вонзился в этот— и завязалась короткая радостная борьба между любовью и жизнью. Жизнь есть свет в физическом смысле, и этот свет уходил из моего друга, чтобы могло в него войти другое.

В мертвом мире, при гробовом молчании жизни раздался первый удар, шел светлый вестник катастрофы. И никто ничего не понимал.

— Что с тобой? — спросил я у него.

— Я люблю, — сказал он тихо. — Но я знаю — чего хочу, то невозможно тут, и сердце мое не выдержит. Ты понимаешь? Нет, ты ничего не поймешь. Ты знаешь, как тяжко мне сейчас?

И мы шли и шли ночью около домов, где спали люди от усталости и тоски.

— Чего же ты хочешь?

— О, знаю, — ее хочу! Но не такую. Я не дотронусь до нее. Ни губы, ни груди мне не нужны. Я хочу поцеловать ее душу... Нет, тут ничего невозможно. Этого нельзя сказать. Слово сделано для удобства. Я не знаю, как сказать, и никто никогда ничего про это не скажет ни словом, ни музыкой, ни песней. Это можно иметь, но нельзя об этом рассказать. Этого, я чувствую, никогда ни у кого не было — в первом во мне, и со мной прекратится...

Он замолчал, трудно задышал, и у него от жара шелестели губы.

Прошел теплый мокрый снег, и мы подошли к дому, где он жил. Я зажег лампу. Он сел и тихо заговорил:

— Ее хочу. Но всю такую, какая есть. Не мечту свою я люблю, а ее — с бровями, с платьем, с глупостью — всю такую... Но тут это невозможно. Но слушай, я говорю все глупость, я не знаю, что говорю и чего хочу, у меня нет сознания. У меня нет воли дышать...

Он лег на пол, положил голову на дрова и сразу весь померк. Я наклонился и увидел, что его нет. Лежит один мертвый человек, и глаза у него открытые, и эти глаза чужие, и я их никогда не видел.

Он лежал померкший и мирный. Его ураганная, пламенная душа навсегда замерзла в этом теле. Любовь обняла в нем жизнь и задушила ее.

Вошла его невеста, или кто она ему была, и начала скучно плакать.

Я пошел домой. Все кончилось. Любовь в этом мире невозможна, но она одна необходима миру. И кто-нибудь должен погибнуть: или любовь войдет в мир и распаяет его и превратит в пламень и ураган, или любви никто никогда не узнает, а будет один пол, физиология и размножение.

Но нет — пусть любовь невозможна, но она неизбежна и необходима. И мы летим к тому, что всем нам единственно нужно, но что невозможно.

Танец на этой игле есть вечность.

Может, найдется какой чудесный безумец, который решит ту задачу, как сделать любовь возможной в этом мире, не уничтожая жизни.

В моем друге смерть была ослепительной победой, потому что в нем замерло сердце от любви. Любовь поцеловала жизнь смертельным поцелуем и сама исчезла в чуждом всем трупе. Друг мой был честен и делал все до конца.

Я забыл сказать, что и та девушка— Мария— пропала. Друг мой передал, зажег в ней свою душу, смертельно любящую и родную. Она не умерла, а исчезла. Вечный ей путь!

И вот у меня теперь мелькает мысль. Если у людей не хватает честности и гениальности любить друг друга (и не только друг друга, но и всякую вещь, как друг мой любил столб на дороге), если не хватает любви (или не входит та иная вселенная в нашу такими большими кусками), то можно любого насильно заставить любить. (Хотя это не насильно: они сами того хотят, но у них не хватает смелости и свободы.) Для этого надо подойти к вопросу любви технически. Я не догадался тогда исследовать своего друга. Вселенная любви, вошедшая в него, имеет какие-нибудь признаки, носители. Назовем их микробами, возбудителями любви. Что-то в этом виде должно быть обязательно.

Эти микробы надо открыть, исследовать условия их развития, благоприятные для них, потом лабораторно, искусственно создать эти благоприятные условия для их расцвета и развести эти микробы в препаратах, как разводят культуры холеры, тифа и т. п. Тут надо идти чисто экспериментальным путем. Трудно найти только объектов для опытов: за всю человеческую и вселенскую историю их было, кажется, только двое. Я кое-что уже догадываюсь в этой области. Может, удастся обойтись и без объектов опытов, т. е. дойти до открытия микробов теоретическим путем, и потом делать их искусственно в несметном количестве на каких-нибудь станках и прививать людям, рассеивать в мире.

Тогда придет истинное светопреставление. Вселенная из камня станет ураганом. Ибо любовь действует не только в людях, но и в материи. Песок, камни и звезды начнут двигаться и падать, потому что ураганная стихия любви войдет в них. Все сгорит, перегорит и изменится. Из камня хлынет пламя; из-под земли вырвется пламенный вихрь и все будет расти и расти, вертеться, греметь, стихать, неистовствовать, потому что вселенная станет любовью, а любовь есть невозможность. А кроме этой невозможности ничего нет. И будет то, чему невозможно быть. И мир будет ураганом выть и гореть в тоске, в смерти, в восторге и экстазе.

Любовь — невозможность. Но она — правда и необходима мне и вам. Пусть будет любовь — невозможность, чем эта ненужная маленькая возможность — жизнь.