М. И. Панкратьеву

Октябрь 1939 г Москва

Прокурору Союза ССР
тов. Панкратьеву.

Получив теперь возможность ознакомиться с характером и существом дела моего несовершеннолетнего
сына Платона Андреевича Платонова, имею сообщить Вам
следующее.

В следственных материалах не видно, что следствие
отдает себе отчет в трагической специфике обстановке
этого дела; именно, что Дело касается пятнадцатилетнего
подростка, к тому же трижды перенесшего тяжелейшие
операции — трепанацию черепа, оставившие в мальчике
тяжкие психические и физические травмы. К подростку,
к больному мальчику устанавливаются отношения как к совершенно взрослому, зрелому человеку. Ни один человек,
знавший арестованного подростка достаточно хорошо, ни
разу не был вызван ни к следователю, ни на суд. Наоборот,
к следователю вызывались юноши, лишь очень отдаленно
знавшие моего сына, а м<ожет> б<ыть>, и совсем не
знавшие его, но зато хорошо знавшие другого подсудимого, Игоря Архипова, ближайшие товарищи последнего.
Они, конечно, были заинтересованы в том, чтобы выгородить, защитить своего друга И. Архипова и очернить,
оболгать моего сына, что они и сделали. Это было тем легче сделать, что все они, и И. Архипов, и его друзья, значи-
тельно старше моего сына, и они между собою хорошо
знакомы а мой сын проходил в этом деле в полном одиночестве и беспомощности. Я помню фразу из следственных
материалов Мне известно, что на следствии следователь
задает вопрос моему сыну: что вас заставило сделать (или
попытаться сделать) то-то? — И мальчик (пятнадцати лет)
ему отвечает: я совершенно морально разложился… Я не
знаю, может быть, здесь запись неточна, но ведь это же абсурд. Нелепо даже записывать такие ответы пятнадцатилетнего подростка (тем более доверять им), находящегося
под стражей, испуганного и больного. Что это значит —
он морально разложился? Никогда такой фразы мальчик не
мог произнести Нет, не было и не могло быть и не бывает
в природе такого «полного» разложения. Если даже его и
тронуло «моральное разложение», то ему надо помочь морально сложиться Мальчик ребенок находится в переходном трудном возрасте; кто не понимает человека в этом
возрасте физиологически, тот не поймет его и юридически. Если даже его и тронуло «моральное разложение», то
ему надо помочь морально сложиться, не губить его. Достаточно простого житейского опыта, чтобы опровергнуть
такое положение о разложении, принятое следователем,
очевидно, всерьез. Надо же понимать точно, что в действительности означает полное моральное разложение и у кого,
по каким причинам оно может быть, а у кого не может, даже если бы человек сам сознавался в этом. Сознание своей
вины не всегда есть правда — наоборот, в некоторых обстоятельствах особенно когда мы имеем дело с натурой
подростка, оно противоположно истине. Как признак этого разложения, в следствии приводятся слова сына, что он
В деле указано, будто мой сын пил алкоголь. Я его отец
знаю своего <сына> со дня его рождения до дня разлуки
с ним. Ни я, ни мать ни разу не видели его в состоянии
опьянения. Но здесь есть возможная нить к правде Допускаю, что те мерзавцы, под вредное влияние которых
случайно попал мой сын, спаивали его, одурманивали,
провоцировали, разжигали в нем детское самолюбие
и мальчишеское влечение к позе и этим его состоянием
пользовались. Это было тем легче сделать, что подросток
не умел ни пить, ни курить, и эти яды действовали на него
тем сильнее. Возможно, что именно в этом состоянии они
подговорили сына написать глупое, нелепое письмо, объяснив, что, дескать, тебе, как малолетнему, ничего не
будет за это и т. д., а мы, думали они про себя, останемся
в случае чего в стороне. которое по смыслу совершенно
беспредметно. Ясно, что здесь мы имеем дело с форменной и отчетливой провокацией, совращением малолетнего
подростка. Но зачем жертву квалифицировать как преступника? К чему в невменяемость, использованную в провокационных целях, вкладывать понятие преступности.

Я убежден, что мой сын написал был в одурманенном состоянии, если он действительно написал то письмо,
которое фигурирует в деле. Я даже допускаю Понятно, что
он был в то время полностью невменяемым. настолько это
дело безумно и противоречит всей натуре моего сына. Но
в этой своей невменяемости виноваты другие — мой сын,
естественно, абсолютно не виноват, т<ак> к<ак> его невменяемость или одурманенное состояние были кем-то искусственно вызваны. Правда, эту невменяемость в моем
сыне, может быть, легче было вызвать, чем в другом. Невменяемое состояние сына легко объясняется тройной
операцией малолетством, а особенно болезненностью
и последствиями перенесенных операций головы. Да и
разве мог бы несложившийся человек, не имеющий никакого житейского опыта, противостоять провокации, возможно даже, умелой и хитрой провокации?

Другой момент, отмеченный в следственных материалах, как “доказательство” морального разложения моего
сына, заключается в том, что мой сын два года назад сделал
попытку украсть пишущую машинку и часы — вместе
с другим своим товарищем. То, что написано в следственных материалах, совершенно неправильно. Я это дело точно знаю, я был у следователя милиции, читал дело, был
в нарсуде и т. д. В деле было выяснено полное бескорыстие
сына, помощь товарищу и т. п., и он понес наказание. Вот
истинная картина дела (все это можно проверить по документам). Некий юноша (старше моего сына лет на 5–6)
плохо жил со своей матерью. Он задумал уехать жить
к своему отцу, который живет в разводе с его матерью на
Украине. Мать, видимо, тоже плохо относилась к своему
сыну и не обращала на него внимания, вплоть до того, что
даже не кормила достаточно своего сына. Я сам видел, как
мой сын часто давал этому юноше хлеб, колбасу и пр., потому что тот парень голодал. Уехать к отцу, экипироваться
(в смысле одежды) тот юноша не мог. Тогда он задумал
скверное дело — сделать воровство, продать машинку и уехать на вырученные деньги к отцу. Он подговорил кого-то
из товарищей, чтобы тот постоял «на стреме», пока он полезет в помещение за машинкой. Его товарищ согласился,
потом ушел домой. Тогда этот юноша встретил моего сына, шедшего из кино, и сказал ему, что он жить больше дома не может, он измучился, он уезжает к отцу, но денег
у него нет — так пусть мой сын постоит «на стреме». Мой
сын постоял «на стреме» и за это потом поплатился (он получил год условно, а в следственных материалах написано — два года; даже здесь, в простой детали, ошибка). Вот
как было дело. Сын же мой непосредственно никакой кражи не совершал. В этом деле, которое проводилось через
народный суд, было выяснено полное бескорыстие моего
сына и рыцарское отношение к одному своему более старшему товарищу, который дурно использовал наивность
моего сына (сыну было тогда всего 14 лет). Сын мой непосредственно никакой кражи не совершал. Во всяком случае,
упоминаемое дело не имеет никакого отношения к нынешнему делу. То прошлое дело закончено и сын понес наказание (1 год условно).

В деле фигурируют, кроме И. Архипова и моего
сына, еще шесть фамилий. Все они, кроме одного, друзья
или знакомые И. Архипова и составляли его окружение.
Мой сын некоторых из них либо совсем не знал, либо знал
очень мало, поскольку он и с самим Архиповым начал
встречаться лишь за месяц до ареста. Я узнал в семействе
Архиповых возраст и некоторые данные об этих лицах.
Смирнову Сергею — 21 год. Якубовскому Михаилу —
25 лет, он сын арестованных и высланных родителей. Болтянскому Борису — 21 год. Генину (сокращенно его зовут
Яня) — 22 года. Московскому — неизвестно сколько лет,
он учился в одной из школ вместе с И. Архиповым. Карлсон Дмитрий семейству Архиповых неизвестен. Кто такой
Все эти люди, кроме неизвестного Карлсона, проживают,
очевидно, в Москве, и, кажется, все они свободны со слов
родителей И. Архипова. Я вынес заключение понял, что
относительно Мих<аил> Якубовский и Бор<рис> Болтянский представляют из себя отрицательные фигуры. Сам
я их никого лично не знаю, но мне известно, что некоторые из них вызывались к следователю, и я представляю, какая может быть цена их показаниям — в том числе и показаниям осужденного И. Архипова — против моего сына,
которого они все еле знали, а некоторые и совсем не знали.

Видимо, была кому-то какая-то выгода, чтобы развращать, провоцировать и губить советских подростков,
повергая одновременно их родителей в жестокое отчаяние. Это мое догадка, близкая теперь к твердое убеждение.

С моей точки зрения, следственный материал в отношении моего сына порочен, и дело, беря его по существу и во всей глубине, произведено неправильно, с нарушением основных принципов советского государства в отношении детей.

Полтора года, которые мой сын томится по тюрьмам, — срок больше чем достаточный, который может вынести больной подросток если мы не хотим вовсе его искалечить и погубить.

Поэтому я прошу Вас приговор в отношении моего сына опротестовать, а сына освободить.